Сказать по правде, он, старый, позавидовал ей. Нет, там, где она, он с его волхованием уже не нужен. Может, от этого и остался гореть…

Почему так? Почему непонятны дары богов? Почему они одаривают одних без меры, не оставляя ничего другим? И почему, даже если дают одной рукой, второй — забирают? Пусть сами скажут! Теперь — сами боги… Он спросит у них, глядя в глаза. Пора спросить. Он идет к ним…

Олесь еще кричал, выл, пел внутри себя прощальную песню, больше не чувствуя огня и жара, кружась вместе с ними в последней, безудержной пляске, когда пламя окончательно проглотило его…

Поднимаясь над лесом, взлетая над горами, долами, над блестящей лентой реки, старый Олесь с удивлением видел внизу, под собой, небольшую, почти неприметную среди бескрайнего леса поляну, где горели, трещали черные головешки, раскаленные багровым жаром.

Святилище? Такое маленькое?

Он видел пепельный клубок среди углей и огня. Две руки, две ноги…

Кто это на капище? Ужель он сам? Тоже маленький, почти незаметный сверху, как серая мышь-хлопотунья неприметна в поле. Потом он заметил в отдалении, между деревьями, две уходящие прочь фигуры в волховской одеже, с узорчатыми, рогатыми посохами и дорожными котомками и плечами. Тутя и Ратень. Прежние побратимы-ученики, многие лета и зимы делившие с ним хлеб, пиво и стародавние тайны волхования. И баба Шешня, конечно же, следом за ними, никак от нее не избавиться…

По сейчас он подумал о них лишь мельком, скользнул краем мысли и оставил шагать по своей тропе. Он уже был далеко от земли.

Дух волхва поднимался и летел ввысь…

С первого взгляда Тутя и Ратень шли неторопливо, спокойно, неслышно разводя резными посохами кудесников мешающие проходу ветки. Но получалось скоро. Даже Тутя, даром что хром, одна нога у него с детства короче другой после хитрого, в двух местах, перелома, так намахивал у печной ногой — только держи. Не угнаться за ними. Шешня упрела вся, стараясь угнаться. Хотя обычно ходила по лесу наравне с мужиками.

По дороге молчали, как водится. В лесу гомонить — значит подманивать недобрую силу. Белым днем та всегда хоронится в глухих чащах да под темными камнями. Будить ее — искать Лихо на свою шею. Нечисти волхвы не боялись, конечно, но ссоры зря не искали.

За плечами все трое несли котомки. Ратень — огромную, полотняную, где на деревянных дощах, сохраняющих письмо лучше и дольше, чем ломкие берестяные свитки, была записана древняя чародейная мудрость, о какой и помыслить страшно простому человеку.

Впрочем, какой простой человек сможет разобрать закорючки древнего письма, составляя из них слова со смыслом? Баба Шешня с уважением косилась на его котомку. Письмена — это тоже чародейство, всегда догадывалась она. Как иначе? Те, кто их составлял, давно уже умерли, а до сих пор разговаривают! На то они и кудесники…

Тщедушный Тутя-молчальник нес за спиной на двух лямках небольшую кожаную суму со всякими снадобьями, зельями и особо сильными оберегами. Сама Шешня тащила припасы. Спотыкаясь от торопливости на скользкой звериной тропе, шипела сквозь зубы, но за кудесниками тянулась.

Оглянулись они только много спустя, взойдя на третий по счету холм, откуда издалека был виден дремучий Ерошин лес. Над древним капищем уже стоял густой, черный столб дыма, какой бывает при догорающих пожарах. Присмотревшись к нему, опытным глазом можно было увидеть, как радостно крутятся вокруг дыма бестелесные бесы, как хитро кривляются рогатые анчутки, злые духи воды и воздуха, как пляшут шустрые злыдни, разносящие всем несчастья.

Правильно люди говорят — святу месту пусту не быть! Его обязательно займет собой черная, нечистая сила… Ладно, пусть, теперь ее воля. Отныне ей суждено здесь править. Известно, для нечисти брошенные святые места слаще выдержанного меда, она туда сходится со всей округи…

Все это Тутя и Ратень сказали друг другу, обменявшись взглядами. Так же без слов, поднявши глаза к небу, проводили старого Олеся в последний путь. Сгорел старый волхв, ушел в светлый Ирий по огненной небесной дороге…

Баба Шешня, как обычно, ничего не поняла из их безмолвного разговора. Стояла молча, дышала часто, ладонью вытирала соленый пот со лба и щек и довольно щурилась на щедрое летнее солнышко, проглядывающее сквозь тучи. Слушала, как внутри нее копошится новая жизнь. Кто стал отцом, белесый Тутя, могучий Ратень или сам Олесь, который старый-старый, а тоже оказался на что-то годен, она не могла сказать. Да и неважно, все свои, все вокруг родичи.

«Родится мальчик, отдам, как положено после волховского зачатия, кудесникам в обучение. Ну, а если девочка — вся мне останется», — думала она, улыбаясь по-доброму тому, кто внутри ее.

Он, великан, не пошевелился…

Да, я, Рагнар, конунг и ярл, теперь ясно видел, что это был настоящий лесной великан, ростом вдвое против человеческого. Могучий, широкий и красноглазый. Я не тлю, как он выбрался из сумрачного Утгарда, чтобы поселиться в этом диком лесу, которого, видимо, не достигают даже взгляды всевидящих богов-ассов. Впрочем, после колдовского огня поличей трудно было удивиться чему-то еще…

Великан неподвижно стоял между елками и смотрел на меня, свесив почти до колен толстые, как бревна, руки.

Пристально уставился маленькими, налитыми красным огнем глазами. Только глянув на елки рядом с ним, я понял, какой он огромный. И еще я понял, глядя на его могучее тело, где под мехом бугрились круглые мышцы, как трудно придется нашим воинам-эйнхериям в грядущий день Рагнаради сражаться с такими врагами… Не испугался, нет! Хотя, если сказать до конца, был близок к этому…

Значит, тот мохнатый, которого я пометил своей секирой, был только маленьким великаном. Великаном-ребенком. А этот настоящий, большой. Свирепый, как Дюги. Страшный взглядом, от которого леденело в груди, сохло во рту и цепенели, наливаясь тяжестью, руки и ноги… Холодные, колдовские, завораживающие глаза…

Они туманили, гнули меня к земле, эти красные, как угли, глаза…

Наваждение…

Но я был воин и конунг. Я рванулся под его взглядом! Напрягся духом, растопил его взор своей боевой яростью. Белым туманом берсерка развеял его красный взгляд…

Громко призвав на помощь Одина и Тюра, искусного с любым оружием, я вскочил на ноги. Приготовился к бою, выставив секиру перед собой. Мне показалось, что он засмеялся, обнажив крепкие, в палец толщиной, клыки. Или оскалился? Издевался?

Великан. Дух. Я никогда еще не сражался с духами и великанами. Я никогда не боялся ни людей, ни зверей, но кто знает, на что способны духи и великаны! Оружия не было в его руках, но зачем оружие при таких руках, которые толще, чем ноги лошади?

Может, шкура его, как доспехи, заколдована от железа? Смятение шевелилось у меня в животе, но я не забывал, что я — воин. Пусть это будет моя последняя битва, но я уйду к Одину, презирая великана лицом в лицо! Пусть будет так!

Я выпрямился, запел боевую песню. Как подсказывает ратное искусство, пошел мелкими шагами по кругу, обходя лесного духа. Ожидал момента, когда можно напасть. Он, казалось, лениво, не торопясь поворачивался за моими движениями. Могучий великан, бесстрашный, достойный соперник для знаменитого конунга…

Выбрав момент, я прыгнул к нему быстро и неожиданно. Махнул секирой с дальнего расстояния, отвлек глаза и тут же, перекинув секиру на другую руку, ударил понизу, чтобы подрубить ноги. Но лезвие, свистнув в воздухе, ушло в никуда. Хотя, казалось, он почти не пошевелился. Просто чуть двинул рукой, сбивая удар. Опытный…

Я отскочил. И тут же он напал на меня. Прыгнул неслышно и быстро, как кошка на мясо.

Я, Рагнар, — великий воин, закаленный во многих боях! Мне есть чем гордиться! Семнадцать храбрецов я отправил к воротам Валгаллы в поединках на равном оружии. Десятками убивал я врагов в набегах, неудержимых, как морские приливы. Но такой быстроты никогда не видел. Я не успел заметить, как великан приблизился ко мне вплотную. Запоздало махнув в пустоту секирой, я вдруг почувствовал, что он вырывает Фьери из моих рук, как взрослый шутя отбирает у ребенка деревянный меч.