— Ну, поняла теперь, о чем я тебе толковал? — зло спросил он. Опустился на корточки, сорвал рядом пучок травы, начал быстро чистить клинок от крови. Косился на Сельгу диким глазом.
Та не ответила. Сидя на земле, она все еще тяжело дышала, оглядываясь вокруг словно с недоумением. Встряхивала головой в сбитом набекрень шлеме.
— Говорил же, сколько раз говорил: не бабское дело — рубиться… Рать — это рать. Тут всякое может случиться… Говорил, нет?
Сельга опять не ответила.
— Волхву спасибо скажи! Его кольчуга спасла от меча… Сельга?! Да ты не слышишь, что ли? Сомлела?
В сердцах отшвырнув меч, Кутря подсел к ней. Путаясь в завязках, снял шлем с ее головы, бережно отпустил на волю густые волосы, крепко взял в ладони горящие щеки, глубоко заглянул в глаза. Пальцы его все еще подрагивали.
Она наконец шевельнула губами, чуть заметно и виновато улыбнулась в ответ.
— Ну, ну… Все хорошо, милая… И как я только успел, ума не приложу! У самого сердце до сих пор не на месте! Так трясется, как заячий хвост…
— Испугалась я…
— А кто бы не испугался? Любой бы испугался на твоем месте! Я сам испугался! И как только успел… Нет, волхв как в воду глядел, кольчугу, вишь, принес, она спасла…
Подоспевшие наконец родичи уже цокали языками вокруг, восхищались, как быстро походный князь взял на меч сразу двух отчаянных свеев…
13
С горящего драккара Якоб-скальд спрыгнул последним. Замешкался, выворачивая тяжелое кормовое весло из гнезда.
Глаза сочились слезой от дыма, на теле скальда пятнами горели ожоги, борода и волосы на голове укоротились от жара, но он не обращал внимания на боль, как сам Тюр Однорукий. Якоб видел, поличи, подплывая на легких челнах, топили плывущих ударами сверху. Догоняли и добивали, как рыбаки бьют рыбу острогами. Тех, кто все-таки добирался до берега, встречают копьями и стрелами. На воде не спрятаться от них и под водой не уйти, понимал он.
Нет, живым не уйти… А мертвым? Якоб помнил, как в одной из старых песен отчаянный ярл Хельявик спасся от франков, прикинувшись мертвым и плывя по воде неподвижно, как труп. Сейчас скальд решил повторить этот подвиг. Привязав себя к кормовому веслу, он полоснул ножом по боку, пуская кровь, и спрыгнул в реку.
Медленно плыл, очень медленно… Течение чужой реки влекло его за собой с томительной неторопливостью. Кровь, вытекая из раны, оставляла на воде заметный след. А он и не думал прятаться. Плыл на виду у всех, как случайный мертвец, зацепившийся за деревянную снасть. Не шевелил ни рукой, ни ногой и даже дышал через раз, осторожно, с опаской, набирая в грудь воздух. Самое трудное, когда вот так медленно, неторопливо проплываешь мимо собственной смерти…
И поверили! Наивные дикари поверили, что он мертвый! Не открывая глаз, он слышал, как поличи два раза подплывали к нему на челнах. Разговаривали о чем-то на своем мягком, шипящем и окающем языке. Один раз его ткнули в бок острием копья. От неожиданности он чуть не вскрикнул, но сдержался, вовремя стиснул зубы. Даже не шевельнулся, вытерпел нежданную боль, как подобает воину.
Поличи убедились, что он мертвый, оставили в покое…
Потом Якоб еще долго плыл по реке неподвижно. Голоса поличей уже давно остались вдали, когда он решился наконец шевельнуться. Открыл глаза, осмотрелся осторожно и начал загребать рукой, подправляя к берегу свой случайный плот из кости деревянного брата. «Птица моря» сгорела, но успела спасти жизнь своему певцу и кормчему!
Отвязавшись от весла, Якоб, пригибаясь, выкарабкался на берег. С опаской, веря больше ушам, чем глазам, скальд пересек открытое место и нырнул в темнеющую чащу леса. Затаился там, разорвал рубаху на полосы, перемотал кровавые раны. Потом двинулся в сторону крепости, хоронясь за деревьями и оглядываясь на каждый случайный хруст.
Тело болело ранами, зато дух играл весельем, как хмельное пиво. Он — жив! Он обманул диких, ушел от их колдовского огня и железных мечей! Это ли не подвиг, достойный громкой застольной песни?!
Не смерти боялся, нет! Смерть в бою — это веселая судьба воина. Просто еще не пришел его черед, твердо знал Якоб. Он, скальд, еще не сложил свою главную, лебединую песню, что навеки оставит его имя в Мидгарде, когда он уже будет сидеть за столом Одина Мудрого. Для этого боги и оставили ему жизнь, верил он…
14
«Гори, гори красно! Гори, гори ясно! Огонь очищающий, огонь принимающий, огонь поднимающий… Пришел огонь за Олень-гору, прошел огонь во сыром бору, колом покатился, соколом взвился, жеребцом забился…»
Старый волхв Олесь бормотал древние, разжигающие огонь заклинания и сам не замечал этого. Быстро, как молодой, почти не припадая на посох, волхв носился по капищу со смоляным факелом, поджигал наваленный сухой хворост с разных концов. Хворост дымил, шипел сначала. Огонь долго не хотел заниматься, боялся тревожить святое место. Но Олесь уговорил его заклинаниями. Принялся огонь! Пошел ровно, жарко, поднимаясь с хвороста, уже облизывал чуры красными трепещущими языками. Ластился пламенем к Древу Богов.
Дым, струясь по земле, ел глаза. От жара трещали волосы, тлела полотняная одежда, прижигаемая искрами. Больно, горячо! Ему казалось, вместе с едким дымом он уже вдыхает живой огонь…
Пусть! Так суждено! Приходит человек в Явь по чужой муке, а уходить ему уже по своей…
«Гори, гори красно! Гори, гори ясно…»
Олесь теперь кричал во весь голос, заглушая криком горючую боль.
«Через Олень-гору, на Илень-реку, на три звезды заветных, на семь ветров залетных, на звериный чох, на лешачий мох…»
Тутя и Ратень, оба его выученики, уже ушли. По обычаю, не оглядываясь, чтоб невзначай не позвать с собой в дорогу Лиха, что всегда норовит сесть на спину уходящим. Только позови Одноглазое, враз уцепится. Оно такое…
Пусть уходят, дорога им — вместе с родом. Они молодые, роду еще понадобится их волховское умение. Олесь сам собрал им в дорогу заплечные мешки с разными колдовскими снадобьями и чародейными надобностями, и, главное, древними письменами. Щуплому Туте — поменьше, могучему Ратню — побольше, по его силе. Придут на новое место — найдут где опять поставить святилище. Вырубят для богов новые чуры, оживят их кровью и жертвами…
«Гори, гори красно…»
Сквозь колеблющуюся пелену дыма старому волхву вдруг показалось, что чуры растягивают рты в улыбках. Играют бровями, подмигивают и моргают ему деревянными глазами. Потом он не выдержал, упал на колени, пополз по теплой, пепельной земле, спасаясь от жара и ничего не видя. Или глаза сгорели уже?
Горячий огонь! Грозный огонь Сварога! На небе, в Нави, на прохладных ветках древа-Ирия, где живут боги и духи, он не жжется. Но вокруг пока еще Явь…
Он, Олесь, не захотел уходить с остальными. Ни к чему уходить. Некуда, да и незачем. Старый слишком, не дойдет.
Его жизнь прожита. Ну и хорошо на том! Пусть древнее капище станет ему погребальным костром. Чего лучшего можно желать волхву?
Ушли выученики… Один остался. Тоже все по правде, понимать которую, отличать от кривды научил людей Дажьбог-справедливый. Один, голым и босым, рождается человек. Один уходит в пламени погребения. Кому, как не ему, старому волхву, проводившему многих, знать об этом?
Всю жизнь, еще малым, за смекалку взятым волхвами в ученики, Олесь пытался постичь чародейство. Постиг? Кто скажет? Всю свою жизнь беседовал он с богами, пытался услышать внутри себя голоса, пытался понять их волю по приметам, по предсказаниям, по гаданиям. Иногда получалось, казалось, слышит их. Иногда — нет, ничего не казалось…
Всю жизнь учился… Девчонка Сельга ничему не училась. А видит прошлое и заглядывает в будущее. И кто знает, что она еще видит? Олесь давно научился чувствовать чужую тайную силу. Она — сильнее сильных, это он сразу почувствовал. Пока девчонка, потом родит, станет бабой. Станет еще сильнее, узнавая жизнь. Не даст роду пропасть в новых местах, поможет предвиденьем грядущих бед.
