— Долго можно смотреть…
Она усмехнулась? Или это мне показалось?
— Да, долго, — снова согласился я.
Сам понимал, не разговор это. Сидел только, краснел, как рак в горячем котле.
Пошутить бы, сказать веселое или какую сплетню сплести, чтоб засмеялась, заслушалась, как получалось у меня с другими. А то заладил — да, да. Как Мяча-дурачок, который малым еще упал с дерева и с тех пор ходит кривым на один бок, как Леший, и гукает по-совиному. Вот сейчас она посидит и скажет: скучно, мол, с тобой. Не о чем нам говорить больше…
— А в прошлом годе Корень в лесу за сук зацепился. Помнишь, нет? — придумал наконец я.
Мне показалась, что она поморщилась. Почему-то я не мог взглянуть ей прямо в глаза. Отводило взгляд. Может, правда — нечистая сила?
— Трудно не запомнить, — сказала она. — Не хочешь — напомнят.
— А орал как!
— Да, орал… Наслушалась я про то. Наши родичи — они как дети, — сказала она. — Им бы только друг другу кости перемывать.
— А я? Тоже как дите? — решился спросить.
Она долго не отвечала. Я, хоть и не поворачивался к ней лицом, боком сидел, одеревенел, как пенек с глазами. Но замечал — смотрит, оценивает.
— Про тебя разное толкуют, — задумчиво сказала она. — А ты по правде всякие земли видел?
— Видел, да.
Вот и весь ответ. А ведь тут бы и рассказать, тут бы соловьем защелкать про чужеземные чудеса. С другими девками получалось, им, знал давно, лишь бы слушать чудное. А с ней не сумел. Язык прилип к зубам, как смола. Предал меня язык!
— Ладно, пойду я, — сказала она. — После расскажешь…
Поднялась гибко, неслышно.
Улыбнулась? Или мне опять показалось?
Потом я ругал себя. Вспоминал без конца, что она сказала, что я сказал, что она ответила. Долго перебирал наш разговор, как скряга в закромах перебирает свои запасы. Что тут перебирать-то — «да» и «да». А ведь мог…
Сельга…
Я никогда не был робким, умел ответить и словом, и делом. А тут — словно свирепый огонь выжигал меня изнутри. Огонь, по-иному не скажешь. Внутри бушевал огонь, а снаружи — пепел остывший. Бессчетное число раз я говорил себе — вот подойду, объясню толком, что не могу без нее, позову с собой. И не мог. Не шли ноги, не ворочался язык-предатель.
Чародейство?
Второй раз мы говорили наедине, когда встретились случайно в лесу. Это было вскоре после того, как свей обустроили свой стан на нашем берегу. Я, помню, возвращался с охоты, нес через плечо двух подстреленных зайцев. Торопился к дому. Вкусный запах свежей заячьей крови будоражил живот. С зари блудил по лесу, кишка кишке уже кукиши показывали, ворчали на хозяина дружно.
А увидел ее — про все забыл.
Она возвращалась из леса с травами. Через плечо несла небольшой лук, подходящий для женской руки, у пояса — расшитый по коже колчан со стрелами и маленький нож в таких же вышитых ножнах. Совсем охотница. Истинная Дива-богиня, что бродит меж лесов с луком и стрелами. Нет, Зарница…
Хорс, играя лучами среди золотисто-бурых стволов высоких вековых сосен, осветлял ее темные волосы и баловался между грудей. Казалось мне, даже солнце радуется ее красоте.
Я загляделся на нее. Долго удалось смотреть. Пока она сама меня не заметила.
Сельга опять подошла ко мне первая. Сдержанно поприветствовала. Мы вместе пошли в селение. И опять проклятый язык еле шевелился во рту, как ворочается полудохлый сом, прочно застрявший на мелководье между камнями. Вырвать его!
Она тоже шла рядом молча, ступая неслышно, совсем по-лесному, как легкая молодая олениха. Молчала.
— Свеи, похоже, надолго встали, — сказал я, чтоб нарушить молчание.
Она не ответила.
— Мужики жалуются, пришлые воины много едят и пьют, — продолжил я, теряя голос. Конечно, нашел о чем говорить с девой… Тут вдруг кишки, которым напомнили про еду и питье, тоже вступили в наш разговор. Издали громкое, отчетливое бурчание. Спели, называется, во весь нутряной голос!
Я почувствовал, что готов молить Сырую Мать расступиться под моими ногами.
Улыбнулась?
— Скота пожрали — самой Коровьей смерти не успеть за ними. Скорей бы уж уходили, — в отчаянии сказал я.
Почему она не отвечает? Скука со мной?
— Надолго, — вдруг сказала она, — может, теперь навсегда пришли свей.
— Как так? — удивился я.
Она опять не ответила.
— Нет, не может такого быть, чтоб надолго, — рассудил я. — Пересидят службу и уйдут восвояси. Другая дружина придет, свей уйдут с ней биться. Или что иное случится, всегда что-нибудь случается. Сила дружины — в стремительном беге через богатые земли. Чего им сидеть у нас? Уйдут…
— Уйдут одни, воротятся другие.
Она говорила тихо, серьезно, медленно. Я понял наконец, не от скуки она молчала, тут иное. Думала она, много думала, а может, провидела что из грядущего. Не зря же люди говорят — ведунья она…
— Их много, свеев. Будут все приходить и приходить… Я знаю это, боги иной раз позволяют мне заглянуть в будущее, — сказала Сельга, словно подтверждая мои невысказанные мысли.
Я даже вздрогнул от такой догадливости.
— Молодой народ, сильный, — согласился я, помолчав.
— Молодой? Нет. Не они… Молодые — это наши родичи. Даже моложе, чем молодые. Что старые, что малые — все как дети. Свеи сильные — да, храбрые своим железом, свирепые от собственной силы. Но они несгибаемые. И жадные. А жадность да косность — это удел стариков.
Этого я не понял. Просто смотрел на нее, коль выпала такая удача. Любовался открыто.
— И что ты видишь из будущего? — почтительно спросил я.
И верил ей. Ей невозможно было не верить. Истинно, в Яви боги устроили много чудного. Кому-то дано и вперед смотреть, проникать мыслями сквозь грядущие лета и зимы. Может, все-таки Зарница она, богиня? Выходит, пропадать моей голове! Богиню полюбишь, в небесном огне сгоришь…
— Вижу я, чувствую, старики сядут на нашу землю. Злые, жестокие, презирающие справедливые законы Прави. Пусть молодые с лица, а внутри — старики. И будут править нашими родичами и измываться над ними всяко. Потому как у стариков нет большей отрады, чем править другими, гнуть их по своему хотению. А когда старики правят детьми — они никогда не поймут друг друга! Большая будет вражда между правителями и народами, многие беды. Долгие беды сулит грядущее нашим родам, я вижу. Далеко в будущее потянется вереница бед…
— Нашему роду, — поправил я ее.
— Нашим родам, — неожиданно горячо возразила она. — Поличи, оличи, витичи и даже косины — одна кровь, одни люди.
— Ты только на толковище не обмолвись про это, заклюют тебя, как ястребы цаплю, — пошутил я.
Наконец-то удалось мне, вставил веселое слово. Но она даже не улыбнулась.
— Уходить нам надо, — сказала она.
— Нам с тобой? — обрадовался я, не веря своему счастью.
И тут же покраснел, как ошпаренный. Но Сельга словно не заметила моей предательской оговорки.
— Нам всем, — сказала как отрезала, — всему роду, и всем остальным родам тоже. На северный ветер нужно уходить, в лесную пустыню, куда не дотянутся жадные руки пришельцев.
Уходить родом… Легко сказать. Мне что? Я один, мне собраться — только подпоясаться. А остальные? Старики, бабы, детишки, скот?
— Как уходить? — возразил я. — Кто решится? Бросить дома, бросить земли расчищенные, звериные угодья, рыбные? Как можно все оставить?
Она опять не ответила. Замолчала, словно тучей завесилась.
Потом мы пришли в селение. Я попрощался с ней, хотя мне меньше всего этого хотелось. Мне показалось, она посмотрела на меня с сожалением. Наверное, показалось…
Этот наш разговор я тоже вспоминал постоянно. Думал над ее словами. По правде сказать, я не все ее слова понимал. Но ведунья она — это истинно. У них, провидцев, никогда не разобрать всего. Вот хоть Олесь-волхв, бормочет себе под нос, бормочет, а о чем? Одни боги ведают. Да и то, я полагаю, надоело богам уже прислушиваться к его вечному ворчанию.
Но главное я понял. Быть беде, вещала она. И случилась беда. С ней случилась.
