Так говорил падре Дамиано, и спустя десятилетия воспоминания об этом четко и проникновенно стали перед глазами, его образы и сравнения отнюдь не были поэтичны в духе многоцветной прелести, какие любил падре Хулио. Такие образы быстро увядают, а эти, эти были как — да-да, были как нож под рукой в кармане штанов: острый, готовый к действию. «Мы есть провидение для других, — любил повторять падре Дамиано, но всякий раз с выражением робости на лице, а договорив, вздыхал: А кто верит в чудеса, тот сам не способен более сотворить чудо. Скверно, брат, скверно, я имею в виду провидение, впрочем, у нас осталась любовь, попробуем обходиться ею».

— О чем вы, собственно, думаете? — спросил лейтенант. — Вы как-то странно себя ведете.

Пако вздрогнул и в упор поглядел на своего визави:

— Я думаю об одном покойнике, я думаю о падре Дамиано.

Говоря так, Пако не сводил проницательных глаз с дона Педро, а тот заинтересованно поднял голову:

— Это как же?

Пако мотнул головой:

— Он был очень толстым, глаза у него слезились, и лицо было как у бульдога — да, вот так-то.

Пако чуть отъехал назад, а глаза его, словно ножи, были нацелены на лейтенанта.

Коренастая фигура молодого офицера отвернулась от Пако, словно он погрузился в раздумье, потом наконец лейтенант приподнял плечи, схватил книгу, медленно закрыл ее и бесшумно положил на стол. Помолчал, втянул голову, кивнул, и в голосе его зазвучала зловещая точность:

— Я приказал зачистить монастырь, сам я не выстрелил ни одного раза, я даже револьвера в руках не держал, но если вы говорили о маленьком толстом человечке, со слезящимися глазами и бульдожьим лицом, то этого я самолично, вот этими самыми руками выбросил через перила лестницы. Он был единственным, кто покинул свою келью и вышел нам навстречу…

Пако кивнул, устремив взгляд в пустоту, он даже улыбнулся:

— Ну, конечно, это был он, я отчетливо вижу его перед собой, он бранил вас на чем свет стоит, не так ли?

Лейтенант закивал утвердительно:

— Он вплотную подошел ко мне, я был первым и стоял как раз у парапета. При виде меня он закричал: «Ах вы, малорослый Гелиотроп…»

— Гелиодор! — поправил его Пако. — Он подразумевал осквернителя храма.

— Ах вот как, — лейтенант сглотнул и закивал в знак понимания. — И вот он приблизился ко мне. Его походка, его взгляд и как бы само собой разумеющееся движение его руки настолько потрясли меня и моих людей, что опомнился я, лишь ощутив ужасный звон в левом ухе. Это он залепил мне затрещину, самую ужасную за всю мою жизнь.

— А ведь ему уже было за восемьдесят, — пробормотал Пако, исполненный восхищения и печали.

— Потом он еще выкрикнул какие-то слова, но я уже не слушал, что он там кричит, я схватил его и сбросил назад, через плечо, через перила.

— Должно быть, вы очень сильный человек, — на сей раз тихо пробормотал Пако и со странной пристальностью оглядел фигуру молодого офицера, — но вдобавок и негодяй, — добавил он все так же вполголоса, — вы убили самого добросердечного из всех людей, которых я когда-либо встречал.

Дон Педро ухватил книгу, замотал головой и, соглашаясь, сказал:

— Вы правы! Но что мне оставалось делать в этом случае? Я был вне себя от ярости. И вдобавок я выполнял приказы, а приказ…

Именно при этих словах зазвонил телефон, и оба вздрогнули. Нахмурив брови, лейтенант взглянул на аппарат, и похоже было, что он опасается, как бы телефон не обернулся адской машиной. Вскочил, подбежал к двери, окликнул стражу, поспешно сказал Пако:

— Пожалуйста, уйдите ненадолго в свою келью. Я потом за вами пришлю.

В келью Пако отвел все тот же хмурый и немолодой солдат.

И все тем же шагом они проследовали по коридору, и тени их снова переламывались на сводах, снова сплетались, сливались, исчезали и возникали при прохождении очередной свечи. Вдруг тени обоих спрыгнули со свода, уменьшившись в размерах, перескочили на стену, противоположную свече, но все это лишь на одно мгновение. Оба как бы мимолетно преклонили колени, и преклонили именно в ту минуту, когда услышали жадное, словно у атакующего насекомого, гудение резко снижающегося самолета, которое до этой минуты было обычным равномерным рокотом — звук уже хорошо знакомый обоим; за гудением последовал удар, взрыв, сотрясение, заставившее вздрогнуть тяжелые стены обители. Потом еще несколько разрывов — глухое падение дождевых капель из железа, но уже поодаль — и снова только рокот, дальнее гудение комаров, которому они больше не уделяли внимания. Лишь теперь раздалось тявканье, хоть и перемежаясь большими паузами, — это тявкали маленькие зенитки, чуть погодя к ним трубным зовом примешались сотрясающие воздух залпы большого калибра.

Пако внимательно слушал: орудий было немного, и стояли они, надо полагать, за чертой города к востоку, потому что заговорили лишь после того, как самолеты уже сбросили свои бомбы на город. Может, предполагалось отступление? Не исключено, что именно сейчас лейтенант получает приказ по этому поводу.

Пленные в кельях вели себя вполне спокойно, за некоторыми дверями слышался шепот, где-то разразился коротким, царапучим смешком хриплый голос, и снова стены обители стояли грузно и безмолвно в своем отдающем седой стариной благочестии.

У дверей кельи солдат застыл и, оглядевшись по сторонам в сумрачном коридоре, шепнул:

— Вы священник?

Пако кивнул.

— Благословите меня, падре.

— Вы хотите исповедаться?

Солдат спокойно помотал головой:

— Нет, я ничего такого не сделал. Я только слышал, как кричат монашки… Но я зажал уши, ночь была длинная. А я думал про своих детей, их шестеро, и все еще малолетки, тоже девочки! Я был бы очень рад, если б вы меня благословили! — Все это он прошептал, дважды переведя дух.

Пако тронул большим пальцем лоб солдата и осенил его крестом.

— Бог милостив!

Солдат кивнул, отвернулся с некоторым вызовом, потом, так же проворно, словно вспомнил что-то, опять сделал оборот вокруг своей оси и поджидал, возложив руку на засов.

Пако, внезапно развеселившись, сказал ему:

— Не думай, дружище, что у монахов на дверях были засовы. Это вы их приделали.

Солдат так же весело, но более хриплым голосом прошептал в ответ:

— А завтра ты, падре, запрешь здесь же меня, только блохи здесь всегда будут одни и те же, только блохи!

Едва опустившись на свою койку, Пако невольно устремился мыслями к ним, к блохам, да, к блохам, удивительно прозвучало это повторение в устах столь неразговорчивого человека. Блохи терзали Пако целый день, но он про них не думал. Сейчас, яростно раздирая в темноте кожу, он не мог удержаться от громкого смеха: значит, вот как заполнил старик последний листок своей чековой книжки, пощечиной он его заполнил — а самая звонкая пощечина вполне может проистекать из сокровеннейшего центра любви. Царство небесное претерпевает насилие, о ты, мускулистый дон Педро! Но что в том проку — ты заглядываешь в колодец, только когда испытываешь жажду. Словно Господь существует лишь для тебя, чтобы подправлять твои дурные сны при жизни и уберечь тебя от другого, куда более тяжкого сна — после смерти. Господь щедро взыскивает каждого своей милостью. И ты был бы вполне прав, знай ты, что надлежит считать милостью, которую столь щедро посылает тебе Господь. Для каждого она выглядит по-разному, вот увидишь. И рука Пако, расслабленно покоившаяся на правом колене, ощущала под собой приятно твердое и надежное ложе. Милость на острие ножа, милость для всех нас! Не для одного лишь тебя, алчущий спасения дон Педро, ты силен, ты даже очень силен, ведь падре Дамиано весил не менее центнера, да и пророчество его тоже имело вес, очень большой вес. Какая скотина, как здорово он придумал подготовить меня к моей смерти с помощью сигареты, это ж надо! Он дал мне сигарету, он открыл свой портсигар — понятно, ужин перед казнью! Проклятая война — о, я придаю глубокое значение пророчеству падре Дамиана — не из одного лишь пиетета, как ты, верно, думаешь, хитрец, я ведь кое-что замечаю, очень даже многое замечаю.