И вдруг вдали прогремел выстрел, выстрел из охотничьего ружья. Мое ухо восприняло его не резче, чем тиканье и треск в балках. И однако же я вздрогнул так, словно прозвучавший вдали выстрел громыхнул у самого моего уха. Я сник над столом, я углубился в себя самого. Потом сорвал себя с места и побежал на кухню с криком: «Пошли, пошли, там что-то случилось!»

Мы втроем поспешили сквозь ночь. И мы нашли его, где-то в самой глубине Сильверберговых угодий, на дне пересохшей речушки. Голова его лежала рядом с головой оленя, удаленная от нее примерно на ширину ладони. Я запустил руку в правый карман его куртки, я припомнил, как перед уходом он нащупывал сквозь ткань карманный фонарик. Я достал его, я направил свет на Хадраха — и тотчас погасил лампочку. Я и так увидел достаточно, слишком достаточно. На зеленой куртке как раз против сердца расплывалось темное пятно. Значит, он так и сделал. Я не мог, я просто не желал в это поверить. Но что еще прикажете думать, если дуло ружья при неумышленном выстреле оказалось направленным прямо в сердце? Я еще раз зажег фонарик и на мгновение еще раз вырвал из темноты его лицо. Он лежал почти на боку. Зубы у него блестели, полузакрытые глаза были устремлены на оленя. Похоже было, будто оба эти вытянувшихся тела перешептываются между собой и лишь притворяются мертвыми, потому что здесь присутствуем мы и мешаем им.

Я сказал своим спутникам, что втроем мы могли бы вытащить пострадавшего на берег, а потом раздобыть носилки. Но когда мы начали поворачивать его голову, это давалось нам лишь с большим трудом. И тут мы обнаружили, что острый сук, вертикально торчавший из какого-то корневища, через висок глубоко вонзился ему в голову. И даже по тому признаку, что олень так и лежал без последнего куска и, как пробормотал егерь себе под нос, «совсем не был развернут по правилам», то есть лежал не на правом боку, а как упал, криво и нескладно, мужчины могли прийти к выводу, что Хадрах углядел оленя и в то же мгновение сорвался с берега и съехал на дно. Я согласился с обоими, я сказал, что он и в самом деле сорвался вниз, а в падении вылетела пуля и поразила его — вы заметили? — прямо в сердце.

— Господи, — вздохнул егерь, — тогда бедный господин Хадрах дважды стал жертвой несчастного случая. — И совсем тихо добавил: — Проклятый олень!

Шофер спросил, не следует ли сообщить о случившемся госпоже.

— Конечно, — ответил я и еще раз укрепил обоих в их предположении, что речь здесь может идти только о несчастном случае, если угодно, о двойном несчастном случае. В своих показаниях они могут смело упомянуть, что господин Хадрах был слегка под хмельком.

После того, как мы подняли на носилки тело Хадраха и поставили перед домом, под деревьями, я еще посидел какое-то время в холле. Шофер поехал в М., чтобы вызвать врача. А передо мной стоял магнитофон. Я думал про коронованного зверя, который некогда доставил императора к цели, и к какой цели! И еще я думал про Мауру. Чтобы у нее никоим образом не мелькнула мысль, будто Хадрах, возможно, сам себя лишил жизни. Размышляя над тем, как лучше всего упорядочить подробности смерти Хадраха, чтобы подозрение на самоубийство вообще не возникало, я играл пальцами по клавишам магнитофона и тут снова услышал голос Мауры: «Ты понял, зачем я рассказываю тебе о Василии? Боюсь, что нет. Итак, прощай. Не пугайся, но на твоем завтрашнем торжестве ты меня не увидишь. Я уезжаю в Лондон, к Петеру, и больше никогда не вернусь. Дальше беги один и будь счастлив. И дай тебе Бог никогда не достичь собственных границ, никогда не догадаться, кто ты такой на самом деле, потому что этого ты просто не вынесешь. Спасибо тебе за все!» Потом пленка еще раз прошумела, раздался треск, но истолковать этот звук я бы не смог. А потом, уже без звуков и слов, пленка докрутилась до конца.

1964