Итак, этот гад, этот формалист, он, видите ли, боится адских мук. Пако покачивает головой, сам он вот уже двадцать лет как не исповедовался и потребности в исповеди не испытывает.
А этот тип — черт знает что он там натворил с монахинями — нельзя сказать, чтоб он наложил полные штаны, но уж наверняка полную совесть — прицепился именно к нему, который придерживается об исповеди совершенно другого мнения. Пако потирает лоб, словно желая пробудить самого себя от безумного сна. Двадцать лет, долгих двадцать лет человек учился избегать каких бы то ни было крайностей, в какой бы то ни было сфере. Он привык даже на поле дискуссии, проистекавшей вдалеке от врат поступка, улыбкой, которая стала неотъемлемой частью его внешности, избегать постановки вопроса или — или. Вот и в этой войне против собственных городов и собственных граждан он участвовал с ужасным недоумением, и его «да» либо «нет», пока и поскольку он оставался солдатом, не выходило за пределы отношения к бытовым вопросам, все прочее выполнялось молча и тупо — человек тянул лямку.
Прав добрый падре Дамиано, чековая книжка — да-да, может там и впрямь остался один-единственный листок, и листок этот надлежало заполнить на имя любви, любви — вот тоже не слово, а игральная кость, как выпадет, так и ляжет. А разве это не любовь — подумать о тех двухстах, которых здесь, может быть… Он резко поднимается со своего лежака и прислушивается: кто-то идет, подходит все ближе и ближе, а может, это ночная тишина делает столь отчетливым голоса пушек? Он поспешно, уже привычным движением сует руку в карман и удивляется при этом себе самому — он знал наверняка, что уже много дней подряд тщетно разыскивает по всем карманам сигарету, и всякий раз снова и снова то же самое движение и тот же миг безумной надежды, что вдруг в какой-нибудь складке завалялась одна, смятая… Кстати сказать, у него и спичек-то не было. Он медленно поднялся с лежака и подошел к конторке. В уже сгустившихся сумерках он чего-то искал, рукам требовалось какое-то постоянное занятие. Так он и отыскал в ящике пакетик, втянул ноздрями запах — нюхательный табак, отменное качество, не иначе — из замка. Он взял щепотку, а весь станиолевый пакетик сунул в карман. Премного благодарен, падре Хулио — ты по-прежнему заботлив и доброжелателен. Жаль только, что ты не курил сигарет. Он порылся в среднем ящике: тетради, письменные принадлежности, хлопушка для мух, почтовый набор, сургуч — незачем и заглядывать.
Он начинает тихонько барабанить по конторке, словно это не конторка, а тамбурин. За этим занятием он издает громовой чих. Нож! — то и дело вспоминается ему. Мысли его ищут себе какое-нибудь отвлечение, вот будь у него сигарета, он бы перестал вспоминать про нож. Он подходит к дверям, прислушивается и, поскольку часовой только что прошлепал мимо, стучит в дверь: чтоб отвел его к teniente дону Педро, это звучит почти как приказ, хотя, излагая свою просьбу, Пако улыбается. Перед ним не сержант, а один из двух солдат, и этот солдат уходит, чтобы спросить у сержанта. Пако слышит их голоса в конце коридора.
Боже мой, думает Пако, ведь не могу же я просто сказать лейтенанту, что пришел к нему из-за сигареты. А пока он берет еще одну понюшку, ему приходит в голову, что лично он, падре Консальвес, всего бы лучше вообще запретил монахам употребление нюхательного табака. Он качает головой: что ж, продвинулся он еще на один шаг или нет? Презанятный порок это курение! Да и вообще любая зависимость от чего бы то ни было! Однако лейтенант обрадуется, протянет ему портсигар как своего рода взятку — чтобы умилостивить будущего исповедника. Безумный мир, а еще говорят, что это звезды сводят людей! Сигарета — или нож! Но и нож — всего лишь важничанье перед самим собой, нервное возбуждение, которое ищет цели, чего ж еще. Сигарета успокоит, и тогда человек посмеется над собственной отвагой, довольный и жалкий. За всю свою жизнь он с помощью ножа не лишил жизни ни одного существа, которое способно дышать, ни курицы, ни кролика и, шагая вслед за солдатом по коридору, с любопытством роется в себе, отыскивая кровавые воспоминания.
Несколько свечных огарков под синими козырьками стояли на каменных плитах пола, окна из коридора вели во внутренний двор, но были, несмотря на это, завешаны мешками. Тени солдата и Пако изгибались на сводчатом потолке, словно их подвергали насилию, но свет очередной свечи на полу уничтожал тень, отброшенную предыдущей, и, как бы повинуясь безмолвной команде, отбрасывал новую тень в новом направлении. Возможно, именно потому, что их тени вели себя совершенно одинаково, Пако испытывал нечто вроде приязни к этому мрачного вида немолодому человеку и даже спросил его: «Из Кастилии?» Солдат коротко глянул на него, словно желая поставить спрашивающего с его с неуместной доверительностью на место, однако в конце концов утвердительно кивнул. «Оно и видно, — улыбнулся Пако. — Жена и дети, конечно, есть?» «Дети? Да», — солдат произнес это тихо и даже с осторожностью, словно выдавал своим ответом какую-то военную тайну.
Они подошли к дверям библиотеки, и тут Пако сказал, припав губами к волосатому уху хмурого конвоира, и было что-то светлое в том, что его склонило к этому человеку, как мгновением ранее свечи склоняли к этому же человеку его тень: «Бог милостив». Солдат вдруг остановился, словно прирос к полу. Наконец его крупный нос издал короткое фырканье, но за фырканьем этим, похожим на отповедь, прозвучал глубокий, грудной тон. И было в нем что-то трогательное и раздумчивое. Затем солдат отворил дверь.
В библиотеке были закрыты внутренние ставни, на огромном столе для книг стояла керосиновая лампа, затененная синим козырьком, рядом поблескивал телефон. В круге света лежала книга, а над книгой склонился лейтенант Педро; его белая, подсвеченная теперь синим рука с видимым удовольствием барабанила по столу, словно лейтенант читал нечто очень забавное. Когда оба вошли, лейтенант не поднял глаз и продолжал торопливо читать, затем, однако, хлопнув ладонью по книге как бы в знак полнейшего согласия с прочитанным, он вскочил, рывком отодвинул кресло и короткими, торопливыми шажками поспешил к Пако, восклицая:
— Довольно и несовершенного раскаяния, то есть обыкновенного страха перед адскими муками, чтоб получить полноценное отпущение, куда уж лучше… Как же мне в моем состоянии…
Пако взглянул на вещающего лейтенанта и перевел вопросительный взгляд в сторону двери, где все еще стоял солдат, не зная, уйти ему или остаться, и в то же время изнемогая от любопытства и растерянности при виде столь непонятного поведения своего командира.
— А ну, вон отсюда, — рявкнул на него лейтенант, будто собака в атакующем броске. Солдат втянул зад, повернулся и вышел медленно, выпрямясь как жердь.
Словно адресуясь к себе самому, Пако пробормотал — и в голосе его была та улыбка, которая снимала всякую определенность:
— Может, он тоже хотел исповедаться, почем знать, может, стоило спросить у него, а?
Проходя мимо, лейтенант Педро бросил на Пако робкий взгляд, пожал плечами, но тотчас повернулся на каблуках и оскалил зубы под усиками. Судя по всему, он был даже чем-то доволен.
— Бог дарует каждому человеку довольно милости, дабы достичь святости. Что я тоже откопал в этом превосходном фолианте.
И он указал на книгу. Пако подошел поближе, уперся рукой в стол, для чего ему пришлось слегка наклониться, и, разглядывая окурок на подставке для чернильного прибора, рассеянно и нервно произнес:
— Да, теологи не упустили ничего, их оправдание Божьего бытия поистине всеобъемлюще, они защищают Бога так, словно не человек, а Бог подлежит суду. А вот не найдется ли у вас сигареты, сеньор teniente?
Лейтенант торопливо сунул руку в карман, но когда он открыл портсигар, его словно бы осенила какая-то мысль; он достал сигарету для себя, закрыл серебряное вместилище, медленно опустил его в правый карман брюк и так же медленно раскурил свою сигарету. Выдувая дым кверху, в лицо неподвижному собеседнику, он хитро ухмыльнулся.
