– Децим был здесь. Рассказывал, как было.

Сулла поглядел в зеркало. Какой-то прыщик на носу, что ли?

– Я не мог иначе.

Эпикед стоял в углу. В свежевыстиранной тунике. На босу ногу. Был мрачен.

Сулла перестал рассматривать прыщик, положил зеркало на место. Поднял глаза. Сказал Эпикеду:

– С ним поступили как надо, с этим Гиллом. А твое мнение?

Эпикед согласился:

– Да, так надо.

– И Сульпиция постигла вполне справедливая кара.

– Да, – подтвердил Эпикед.

– Или – или, – проскрежетал Сулла, растирая покрасневший нос. – Или они уничтожат меня, или я их.

– Это закон.

– Эпикед, принеси мне духи.

Слуга вышел и вернулся с финикийским флаконом. Подал его господину. И невзначай бросил:

– Они тебя или ты их.

– Да, Эпикед, да!

Сулла протер духами нос, встал и, прохаживаясь взад и вперед в широкой ночной тунике, говорил то ли слуге, то ли в пространство. А может, и треногому столу, на котором стоял письменный прибор, лежали кипа пергамента и папирусные свитки. Он словно бы вдалбливал кому-то свои мысли:

– Послушай, не мог я иначе. Я ухожу с войском. Ухожу на Восток. Мне важно иметь в тылу если не дружественный, то, во всяком случае, не очень враждебный Рим. Эта лисица Цинна, кажется, присмиреет. Ведь он получает консульскую власть из моих рук.

Слуга пристально следил за ним. Не отрывая глаз. Слишком пристально.

Сулла остановился напротив и смерил Эпикеда с головы до ног… Пожал плечами и продолжал вышагивать по комнате. Заложил руки за спину. И, глядя себе под ноги, говорил, все говорил:

– Из моих рук… Консульскую власть… Это надо понимать… Это сделал я, и никто другой… Я показал им, что могу подать руку даже заклятому врагу своему. И я подал. Что? Подал, говорю… Разве это не оценили в сенате? Не оценили, спрашиваю? Если нет, тем хуже для них. Но думаю, что многие оценили. Теперь все видят, что я не собираюсь топтать республику. Напротив, я выдвигаю в консулы своего врага. Что – нет?

Сулла резко остановился. Как вкопанный. На слугу это не произвело ровно никакого впечатления. Он смотрел прямо перед собой, расслабив плечи и скрестив руки на груди. Время от времени переминаясь с ноги на ногу. Привык вот так стоять часами. И слушать часами, и говорить часами с господином.

Сулла погрозил кому-то пальцем.

– Я подал руку. Проявил добрую волю. Они-то прекрасно сознают, что я могу и прижать ногтем к ногтю. Они даже не успеют пикнуть. И тем не менее я подал. Я поступил правильно. Уйду в поход, оставив в Риме консулом своего заклятого врага. В этом есть своя особая мудрость.

Слуга вставил краткое слово:

– Ты об этом тоже говорил на скале?

Господин словно не расслышал. Подошел к треногому столу и пошуршал свитками папируса.

– Ты об этом тоже говорил на скале?

Сулла сказал:

– Не совсем. Но отчасти.

Теперь заговорил слуга. Тихо. Неторопливо. А куда, собственно, торопиться? – ночь впереди же. Его господин ночью чувствует себя лучше, нежели днем.

– Ты его уговаривал, Сулла. Ты просил его помириться с тобой. Ты отдаешь ему консульскую власть? Но ведь сенат едва ли примет другое твое предложение. У тебя просто нет иного выхода. Из безвыходного положения, Сулла, ты пытаешься извлечь для себя выгоду. Это похвально. Не думай, что я упрекаю. Обвиняю в трусости. Видят боги, это не так! Ты просил у него союза…

– Нет!

– Ты просил у него помощи.

– Нет и нет!

– Ты выторговывал себе нечто.

– Нет, нет и нет! – сердито бросал Сулла, потрясая руками. – Кто тебе сказал?

– Никто. Сам догадываюсь.

– Так вот, – Сулла сплюнул, – все это чушь! Я должен был поговорить с ним. Должен был. Верно?

Слуга сказал ледяным голосом:

– Нет, не верно.

– Что-о?

– Не верно.

– Мне не стоило с ним разговаривать?

– Не стоило.

Эпикед торчал как столб, не двигаясь. Недвижимый совсем. Словно обращенный в камень неизвестным волшебством. Он верил в Суллу. В того. Настоящего Суллу. А вот Сулла, который беседовал на скале с этим Цинной, – не настоящий. Не болтать надо, не политиканствовать, но драться. Не на жизнь, а на смерть. Настоящий Сулла не теряет времени на болтовню. Пусть этим занимаются сенаторы, которые полагают, что правят страной. Какое жалкое заблуждение!..

Сулла слушал своего слугу внимательно. Не прерывая. Потом, когда Эпикед закончил свою мысль, наступило молчание.

Стены таблинума были расписаны со вкусом. Картин не много. Но все в прекрасных тонах восковых красок. Они изображали Академию Платона. Учителя с учениками. Платона в кругу философов.

Сулла так и не удосужился хорошенько рассмотреть стены своего таблинума. Эти бородатые господа вызывали в нем чувство брезгливости. Только импотенты могут часами рассуждать о тайнах мироздания. Надо действовать, а не болтать. В этом отношении совершенно прав этот Корнелий Эпикед…

– Послушай, – говорит Эпикед, и голос его зазвучал как бы из-под земли, – не тебе трепать языком. Что тебя понуждает к тому? Разве у тебя нет силы? Она же вся в твоих руках. Или почти вся. Пусть болтают себе бабы и сенаторы. Ты же делай свое дело. Разве ты не Сулла?

Сулла уселся в двойное кресло и властно указал Эпикеду на место рядом с собой. Они оказались очень близко друг от друга – почти нос к носу. Так удобнее разговаривать – не надо повышать голоса. Можно даже пошептаться, что значительно безопаснее в городе, где подслушивают даже стены.

– Эпикед, – прошептал Сулла.

– Да?

– Скажи мне яснее.

– Еще яснее?

– Пожалуй. Я что-то перестал тебя понимать, Эпикед.

– Изволь, господин мой.

– А ты не можешь без церемоний?

– Могу.

– Я слушаю тебя, Эпикед. Говори четко. Ясно. Нелицеприятно. Сейчас тот самый благословенный час, когда мы можем поговорить по душам. Мне это необходимо.

Слуга кивнул и проговорил вполголоса:

– Я слышал одну притчу…

– Что?

– Притчу.

– Ах, притчу! Я что-то не разобрал… Понятно – притчу. Дальше?

– Эта притча, – сказал Эпикед, – египетская.

– Ого!

– Египетская. Да, да. Я имею в виду тот самый Египет. Который наши ученые называют Древним.

– Все. Теперь ясно. Слушаю, Эпикед.

– Говорят, что некий князь в давно прошедшие времена задумал сделаться богом.

– Кем? Кем? – нетерпеливо спросил Сулла.

– Богом.

– Как это – богом?

– А так.

– Разве человек может стать богом?

– Говорят, что – да. Египтяне так говорят… Задумать-то он задумал. Но задуманное, как это бывает обычно, не так-то просто осуществить. И князь начал ломать голову… На ту пору явился к нему кудесник. Пришел прямо из пустыни. Ведь там, в Египте, – пустынь сверх всякой меры. Этот кудесник, по-нашему – прорицатель, и говорит князю: «О чем тужишь, князь?» – «Хочу, говорит, быть богом…» Кудесник вовсе не удивился этому. На своем веку многое натворил: одних обратил в крокодилов, других – в гиппопотамов, третьих – в пирамиды. С богами пока что не приходилось иметь дело. Ибо не встречался ему человек, который задумал бы нечто подобное. И кудесник научил того князя. И князь сделался богом.

Эпикед умолк.

– Ну? – нетерпеливо сказал Сулла.

– Всё.

– Как всё? А самое главное?

– Главное?

– Ну да! Каким путем князь достиг своего? Что присоветовал ему кудесник?

– Кудесник? Ничего особенного…

– А все-таки?

– А как думаешь ты, Сулла?

– Я? – Сулла подумал. Но не догадался. И признался в этом.

– Ничего особенного. – Эпикед беззвучно рассмеялся. – В том-то и дело, что путь этот прост. И доступен человеку.

– Ты задаешь мне загадку, Эпикед.

– Ничуть.

– Так открой же мне тайну этого кудесника.

– Изволь. – Эпикед приблизил уста к уху своего господина. – Кудесник сказал: «Есть у тебя помощники?» Князь сказал: «Есть». – «Их много?» – «Ровно семижды двенадцать». – «А сколько народу живет в твоем царстве-государстве?» – «Пять миллионов». – «Что больше, князь: пять миллионов или семижды двенадцать?» Разумеется, князь ответил безошибочно. «В таком случае, – сказал кудесник, – сними голову». – «С кого?» – воскликнул князь. «С твоих помощников. Найдешь себе других. И тогда те же пять миллионов признают в тебе бога. Они убоятся твоего гнева сильнее, чем гнева Осириса…»