— Не могут они спички зажигать, — возражаю я, присматриваясь, — немцы тоже не дураки, чтобы в разведке со спичками баловаться.

— Снова вспышка, — толкает меня боец, — смотрите, смотрите!

Я напрягаю зрение и, наконец, вижу, как далеко в море появляются и гаснут искры. Искры все ближе и ближе. Точно вынимают из морских глубин горящее белье, и с него стекают огненные капли.

Теперь уж различаются и контуры лодки. Это с весел стекает огненная вода и гаснет, но весла снова выхватывают из моря огонь, и он снова умирает в волнах. Зрелище захватывающее. Но у нас была своя задача, и любоваться не приходилось. Чуть только лодка коснулась берега, мы этих голубчиков и встретили.

Затем ботаник объяснил нам, что огненные искры с весел сыпались благодаря ночесветке. Эта маленькая водоросль днем в воде почти незаметна. Но ночью, если ударить, она вспыхивает и светится. Плывет рыбацкая лодка, и за нею огненный след. Гребут моряки веслами, и с них стекает огненная вода. Вытаскивают рыбаки сети, и сети горят огнем.

— Странно, что вы не знакомы с ночесветкой,— сказал нам на прощание ботаник, — о ней же еще Гончаров писал. «Фрегат Паллада», наверное, читали?

— Нет, — сознались мы, — даже не слышали...

— Это уж стыдно, молодые люди. Так вот Гончаров, путешествовавший в западной части Тихого океана, любовался по ночам скоплением ночесветок и писал так: «Вчера свет был так силен, что из под судна как будто вырывалось пламя, даже на парусах отражалось зарево, сзади кормы стелется огненная улица».

— Вот бы взглянуть на эту ночесветку, — говорит Степка московскому ботанику, — а ты тоже хорош, — обращается он ко мне, — был на Черном море и не посмотрел.

— Откуда же я знал, — огрызаюсь я, — что там ночесветки водятся? Я же не академик...

— Ладно, теперь уж не вернешь, — утихомиривается Степка, — чего там толковать...

Москвич, собравшийся уже уходить, останавливается и ставит чемодан на пол.

— Почему не вернешь? Можно вернуть!

— Ехать снова на Черное море?

— Зачем на море? Я вам пришлю ночесветку в конверте.

Он протягивает нам руку для прощания, а мы не знаем, шутит он или говорит серьезно.

Шутит? Какие могут быть шутки? Нет, он обязательно пришлет. Разве молодые люди не знают, что водоросли можно сушить, как и всякие другие растения? И делать гербарий!

Зачем сухая ночесветка? Но ее можно размочить, и она оживет. Ну и что, что другие растения не оживают? А водоросли оживают. Это же водоросли!

Когда за ботаником хлопнула дверь, я сказал:

— Здорово он нас с тобой разыграл!

— Почему разыграл? Он, может быть, правду сказал. Давай спросим у Желтого Портфеля.

Желтый Портфель подумал и сказал:

— Честно вам признаюсь, граждане, не занимался я этим вопросом. Но кое-что я вам подскажу, а там сами проверите.

Он повел нас в аудиторию, заставленную большими шкафами, где помещался гербарий. Открыв один из шкафов, он вытащил несколько запыленных папок. Видно было, что лет двадцать их никто не развязывал.

— Эти папки — реликвия, — сказал он, — будьте особенно аккуратны с ними. Владелец их — покойный профессор нашей кафедры Виноградов — в свое время собирал отовсюду коллекции водорослей и собирался написать большую работу. Война застала его в Ленинграде. Был он пожилой уже. Не выдержал блокады и умер за письменным столом в Ботаническом институте Академии наук. Сотрудники института бережно сохранили эти папки (а ведь они могли сжечь их, топлива не было!) и вернули их к нам на кафедру. Здесь можно найти очень старые экземпляры. Найдите их и попытайтесь прорастить.

Он дал нам раствор питательной жидкости для выращивания водорослей, и мы начали разбирать папки. Водорослей было много и по этикеткам, которые аккуратно приложены к каждому гербарному листу, мы определяли дату их сбора.

Одна из водорослей была собрана пятьдесят лет назад. Потом мы нашли водоросль, засушенную в 1890 году. Ей — больше семидесяти лет. Наконец Степке посчастливилось найти водоросль, на этикетке которой значилась ошеломляющая дата 1856 год! Больше ста лет пролежала водоросль в гербарии.

— Это уже наверняка дохлятина, — сказал Степка, — стоит ли на нее время тратить, проращивать?

— Все равно время тратим, — сказал я, — заодно и ее намочим!

Столетняя водоросль именовалась ностоком обыкновенным. Мы намочили носток в числе других водорослей и стали ждать. Через день мы взвешивали водоросли, чтобы определить, много ли они впитывают воды. К нашему удивлению, столетний носток так жадно поглощал воду, как будто не пил сто лет.

— Так он же действительно не пил сто лет! — смеется Степка, — дай-ка я взвешу, сколько он выпил.

Степка кладет на весы носток и ставит гири одну за другой. В сухом виде носток весил всего полграмма. А теперь почти пятьдесят граммов. Вот это да. Выпил воды в сто раз больше, чем весит сам.

Носток не зря впитал в себя столько воды. Когда Желтый Портфель взглянул на носток, он сразу понял, что носток ожил. Он страшно обрадовался и сказал, что мы можем написать научную статью и описать весь свой опыт. И что это будет очень важная статья, потому что оживлять так долго спавшие водоросли почти никто не брался. Это очень редкий опыт.

— Писать? — удивился Степка, — Зачем? Нет, писать не по моей части. Опыт делать интересно, а писать скучно. Вот попробовать бы оживить человека...

— Человек же в гербарии не лежит, — возразил я. — Да и мы с тобой не медики.

— Ладно, — соглашается Степка, — давай тогда что-нибудь сделаем из водорослей. Скажем, торт из хлореллы?

— Кто же делает торты из хлореллы? — сказал я. — Ты где-нибудь читал про такие торты?

— Конечно, читал, — говорит Степка, — за границей где-то пробовали делать, в Японии, кажется. Ничего, хорошо получилось.

Мы взяли банку, в которой у нас оставалась хлорелла, и процедили ее сквозь шелковое сито, которым процеживают планктон. Эту сеть я выпросил на память о своем купании в Байкале. Но хлореллы оказалось так мало, что только слегка позеленела тряпка и ничего соскоблить не удалось.

— А еще пишут, что хлорелла дает корма в десять раз больше, чем пшеница,— бурчит Степка,— а тут и на хлеб-то намазать нечего.

— Наверное, мы что-нибудь не дочитали, — возражаю я, — раз пишут, значит, так оно и есть.

Мы действительно не дочитали. Хлорелла быстро растет только там, где воду перемешивают, как мороженое в мороженице, и где дают ей свет со всех сторон. Надо было сделать какую-то машинку, которая перемешивала бы воду с хлореллой.

Мы выдрали мотор из электробритвы у Степкиного отца и устроили автомат для перемешивания воды. А вокруг поставили лампы дневного света. И хлорелла начали расти в десять раз быстрее.

Вскоре мы смогли отцедить полстакана густой, как сметана, зеленой массы.

В эту зеленую массу добавили яиц, сахара, муки и все, что полагается для торта. Торт испекся на славу, только оказался зеленым, точно долго стоял в шкафу и заплесневел. Никто из наших домашних не дотронулся до этого «торта будущего». Зато мы со Степкой с удовольствием съели по два куска. Степка вообще любил есть всякие необычные вещи. Он ел даже ядовитые рожки спорыньи, которая повреждает хлеба, и не отравился и всем говорил, что они сладкие как конфеты.

Вечером в библиотеке я встретил книгу, которая мне испортила настроение. Там говорилось, что хлорелла хотя и питательна и содержит много белка и жира, но оболочка у нее вредна для животных. Она, как напильником, трет стенки желудка и на них получаются язвы. Если давать скоту слишком много хлореллы, то он будет чувствовать себя хуже.

В другом журнале я прочел еще более неутешительные слова о том, что только в молодости хлорелла питательна и полезна, а что если она простоит больше, чем нужно, то становится ядовитой.

Я помчался к Степке, Степка лежал на диване и держался за живот. На животе у него лежала грелка.