Институт гудел: наш курс опять ходил в героях. Секретарь-староста летал из дирекции в профком, партком и обратно, а так и не обсужденная Жанночка Силина не таясь курила у деканата. Да и кому было останавливать ее, если Петр Степанович исчез.
…Но перед дверью следователя они столкнутся нос к носу, свидетели по делу, Жанна и комендант, точнее, бывший комендант, и Петр Степанович спросит по-апостольски просто: «Как живешь, Силина?» — и не успеет Жанночка задохнуться слезами, как следователь крикнет: «Заходите, Ермолаева!» — и она войдет к следователю, бывшая Силина, красавица Ермолаева, но всегда Жанна Ивановна. Не звучит? А вы родите девочку в Мытищах! Не в доме номер семь рядом с Телеграфом, где можно и Авдотьей назвать, и ничего, и даже здорово, а в Мытищах?..
Приказное открывание и закрывание фрамуг на этажах институтской лестницы, когда прямо из-под носа забирала спичечные коробки с окурками бесстрастная комендантская рука, кончилось раз и навсегда, поскольку эта же рука нынешним утром положила на стол директора заявление об уходе. В густой табачной вони мы стояли на последней, уже чердачной, площадке кружком, как в модном румынском танце, который так лихо плясался на праздничных вечерах, и Жанна была со всеми, пришла и встала рядом со старостой. Дело в том, что Ярополк оказался вор! Он брал деньги из профсоюзной кассы, брал-крал, а задолженность погашал уже из другой кассы, взаимопомощи, и на лотерейный невыигрыш деньги оттуда же; он, кстати, и профвзносы собирал прямо у окошка, где давали стипендию, — его синий пиджак всегда горбился у очереди, и не успеет кассир отсчитать пачку денег, а ассигнации были огромными, сразу видно — деньги, как Ярополк сует тебе под нос ведомость: «Пожалте уплатить! Билета нет? Все равно пожалте. Потом тиснем печатку», — и подмигивает, ухмыляясь, большим ртом, кривит брови и беретку поправляет, сдвигает на лоб. А ведь не лысым был волнистые русые кудри…
— Цвет волос русый, — прочтет следователь, потому что через двадцать дней Ярополк приведет свой замысел в окончательное исполнение, и каждого из того возбужденного кружка, только рук на плечи друг дружке не клали в том танце на чердачной площадке, будут пытать — нет-нет, не пытать! выпытывать, что да как, да еще швырять фотографии, приобщенные к делу, где неживой, но в беретке Ярополк стоит на коленях в странно живой позе, привалясь головою к дверце славянского шкафа, забытого, на беду, в скученном пространстве именно этой каморки, тогда как в других уже давно были утлые сооружения из древесно-стружечных панелей.
— Славянский шкаф с тумбочкой — пароль-заклинание знаменитого фильма эпохи любил повторять Ярополк, когда в очередной раз и в лучшие дни они с послушным и любящим Гошей двигали этот шкаф, то перегораживая комнату пополам, то отделяя этим же шкафом пространство якобы кухни с двухконфорной электрической плиткой, на которой и стряпал Гоша свои китайские обеды.
…Гошу расстреляли, как только экспресс Москва — Пекин переехал границу. Его ссадили на первой же станции за Великой Китайской стеной и прямо на вокзале, в комнате специального военного представителя, огласили приговор за дискредитацию чести и достоинства посланника великой республики, именем этой же республики и расстреляли за железнодорожными кассами и туалетом. Но известным стало в то же утро, не в утро казни, там, может, и вечер был, а наутро после Касьяновых, раз в четыре года, именин, когда уже все знали, что Ярополк в больнице и жив. И пропавший из Гошиного чемодана казенный фотоаппарат связался прочными узами с неудачным покушением Ярополка, а сама пропажа таинственно встала в уравнение, потому что если так, то…
Последний вывод, правда, повис в табачном тумане, но невозвращение Гоши из Пекина было очевидным. Хотели мы или нет, но Ярополк заставил нас решать громоздкие многочлены своей собственной жизни, противу нашей воли вовлек в это всех, от Ники до Зои, мы еще не были виноваты, а он втащил нас за собою туда, где ничего не сходилось с ответом, ничего из того, что было дано в условии задачи, а тут еще картины Гошиной смерти, эти «неужели» и «за что», в затылок или в лицо, и ожидавшие Гошу в автомобиле, и с улыбкой глядевшие на наше прощание понятые или убийцы, и кто такой Ярополк, и зачем ему было все это, и последнее, страшное тоже, «зачем», а если из-за Жанночки, то почему сейчас, а не когда староста ездил с ней в ГДР, когда Ника на ней женился, когда она впервые пришла в шубке, ему пристало вскрыть себе вены после профсоюзного собрания, напившись, но выпасть в коридор и остаться живу — до времени? случайно? нарочно? насовсем? — но чтоб мы не торчали тут на лестнице, а мчались к нему, везли мандарины, которые в Грузии еще не померзли, и толпились перед дверью палаты, где он лежал с разрезанными, но зашитыми венами и ждал нас.
Но ни в этот день, ни в следующий, ни в две недели больницы, а потом четыре дня общежития мы к нему не пришли. Ярополк отпал от нас — так отпадает корочка засохшей болячки.
А то, что Петр Степанович и Зоя ездили к Ярополку, было их дело, в конце концов, и Петр Степанович выглядел в этой истории не лучшим образом, а Зоя как медсестра отвечала за здоровье Ярополка, да и свободна была после очередного романа: к возвращению Ярополка наш курс отбыл на засекреченный объект в гости к физикам, только политический эмигрант из Ирака, которому не нравились шахи или шейхи, не отбыл, его не пустили, но он и не в счет, и когда Петр Степанович привез Ярополка на такси и они с Зоей с трудом довели его до комнаты, так он слаб был, Ярополк, — а Зоя постаралась и даже цветочки купила, — Ярополк замычал, замотал головою; у него это началось еще на собрании… В президиуме он сидел, и выступила Портнова, о Портновой потом, а Ярополк обхватил руками голову и замотал ею, как от зубной боли, и замычал; тогда еще не знали, что он может сделать, а теперь Петр Степанович испугался, и Зоя побежала по этажам искать кого-нибудь с курса. Они оба не понимали, что это не бойкот и не стечение обстоятельств, а что Ярополка не стало для нас — он отпал. Но Ярополк знал, поэтому никого не позвал, ни к кому не позвонил, хотя у него были номера телефонов. По этой его записной книжке-альбомчику с толстыми страницами, без алфавита, но с рифленым колокольчиком на обложке, а в нем не только мы все, но и родственники наши, отцы-родители и племянники — все были обозначены — с именами-отчествами, и даже прозвищами уменьшительными, всех потом и вызывали, даже Жанночкин младший брат-первоклассник Игорек едва не загремел в прокуратуру, не говоря уже о Жанночкиной матери Антонине; это сейчас можно умилиться провинциальной дотошности, с которой он и анекдоты понравившиеся царапал на последней странице, и еще список книг, о которых говорят в столице, а напротив прочитанной — крестик: с ума сойти, как он эти крестики ставил, прочтет — и поставит; так вот, Ярополк сразу понял, чего не могли понять Зоя с отставленным комендантом: все-таки он был один из нас до того, как отпал. И Зоя зря бегала по этажам и зря испугала девушку-эмигранта, которая рыбкою нырнула от смуглых бицепсов иракского коммуниста под солдатское одеяло с инвентарным номером. Других одеял в общежитии не было… И тогда Петр Степанович пошел звонить Жанночке, то есть на квартиру профессора Ники.
В вестибюле хлопала дверь, обдавая промозглым уличным воздухом, Петр Степанович долго вращал диск, долго слушал гудки, звоном звучащие в чужой квартире, трубку снял Ника и сразу узнал апостольский тенорок и сказал про стратегический объект, куда укатила со всеми и супруга, и в паузу, наполненную хрустом и треском, когда вконец расстроившийся Петр Степанович замолчал, тем более что за спиной его торчал поляк Богус, с которым недавно рассталась наша Зоя, профессор крикнул, припадая на звонкие согласные:
— Скорблю! Скорблю, что вы покинули нашу альму матер! Теперь у нас остались одни Альмочки!
— Кого? — апостол не понял.
— Сучки Альмочки! Я имею в виду Портнову…
И Ника запустил с перепадами такое, что Петр Степанович скоренько опустил трубку, с опаскою поглядев на усатое ляхское лицо. Лагерник, он и есть лагерник, хотя и бывший, а Портнова была в институте дама известная, правда никто толком не знал, чем она занимается и к какой кафедре имеет отношение, поскольку казалось, она ко всему имеет отношение, когда носилась по этажам, сверкая сухою определенною фигуркой, — папочка в руке и кокетливый вымытый хною хохолок над нестареющим лобиком. Она первой и выступила на собрании, и она же привела за руку чеха из соседней группы, это и был тот самый чех, который привез Ярополку синий пиджак, а потом, по прошествии года, такую же беретку.
