— Это, конечно, только в будущем можно так всю страну застроить. Только в будущем! Сейчас средств нет. Но ведь умеем, когда хотим…

А будущее наступало ему на ноги. Наступало, обступало, теснило. Требовало дорогу. Посторонись! Посторонись! Стальная тележка — и кто врассыпную, кто к забору, к краю, а он, Авангард, знай вымахивает шаги, а походка, как под пионерский барабан, такой мужик был, не свернет, не оглянется, дурак что ли… Вот и Лиля, жена любимого Игорька, скривила рот, как Люба предсказывала, это когда Авангард обрадовался, что парень у них — металлист. Так и сказал: «А что! Молодец Вася! Тебя в честь деда назвали. Металлургия — дело горячее». А Любе, чтобы та не плакала, когда они домой вернулись, Любе:

— Лиля ваша на рыбку похожа!

— Да у тебя все рыбки, — отмахнулась Люба.

— В уксусе вымоченную. И закусить хочется, но опасаешься.

Ведь как они ей квартиру убрали, Лиле! Правда, случались неполадки: у трехногой табуретки с ногами-лапами зверя, наверное, льва, перекладина отпала сама собой; это когда Авангард тер шваброй пол профессорской квартиры; Любин Игорек профессор был, и что интересно — по Маяковскому, по Владим Владимычу, любимому поэту — «Я знаю город будет!..» Но и ворчал Авангард на профессора, что вроде в доме и мужик живет, а если живет, то негодный, безрукий, потому что бронзовая наклепка от шкафа для книг тоже отвалилась. Наклепку Авангард приставил, а вот с ножкой льва не получилось. А вообще, удался субботник. Вдвоем дело делалось у них ловко, согласно, это не перед телевизором спорить, кто лучше, Ротару или Толкунова Валентина; работали вместе как без труда, весело.

— Дирижабль запускаем! Три! Два! Один! — объявлял Авангард местным старухам с лавочки у подъезда и набежавшим городским детям, томящимся в ожидании родительских отпусков. И высоко взлетали, туго надуваясь от переполнившего их воздуха, одеяла и пледы, шторы и занавески. В крепких еще руках билась материя, как живая, пылал шелк пламенем, и старухи завистливо чихали от едкой портьерной пыли. И все-таки ввернул Авангард: «Кулачка!» — и с удовольствием ввернул: по два раза, сбиваясь, пересчитывала Любовь Петровна сыновнее имущество, коврики да занавески. И забыть чего можно, и для сохранности.

Она ведь знала Лилю. Та и не скажет ничего, а видно сразу — недовольна. Такой характер, а ведь неплохая и собой, и работа у ней в ВТО на Горького — сидеть, кофе пить да окурки гасить в тарелке с винегретом. Любовь Петровна один раз всего и была на работе у невестки, путевку у них получала в дом отдыха под Москву. Лиля устроила, ничего не скажешь, а потом в кафе повела, в том же доме кафе, где работа, и даже из подъезда выходить не надо. Сели они за столик вдвоем, Люба думала первый раз в жизни про жизнь поговорят, расспросить хотелось невестку, а налетели Лилины подруги. Тучей. Подружек этих у Лили видимо-невидимо. Налетели и зачирикали, ушам больно, каждая свое чирикает, а птичкам этим под сорок, а какой птице и больше. И любая Лиле дороже свекрови. А поблагодарила бы мать за мужа — профессора. Она ведь за профессора вышла; конечно, не всегда Игорек профессором был, но все равно получилось за профессора!

Еще от лифта Лиля с тоскою услышала за дверью урчанье включенного телевизора — и обернулась к окаменевшему от дорожной мигрени мужу.

— Ура! Бабка! — живо сообразил металлист. Но бабка была не одна.

Она и тот, другой, в ковбойке, даже не обернулись. Не услышали. Глядели концерт. Плечом к плечу на двух сдвинутых стульях сидели перед цветным экраном, где, точно как они, и тоже плечом к плечу сидели певец Богатиков и красавица-диктор Ангелина Вовк; только перед теми был не телевизор, а низкий полированный столик, на котором стояла хрустальная ваза с георгинами, и Богатиков пел прямо с места, громко и под оркестр.

Кто не любит Богатикова, тому, может, все равно, что Лиля телевизор выключила, когда здороваться и знакомиться стали, но спросить надо было, тем более, что человек старше, который смотрит. Правда, Лиля пригласила на кухню фрукты есть с юга, но Авангард к этому равнодушен был, у них на базаре узбеки еще слаще продают, а он все равно огурчик больше ценит. Но поговорить и посидеть с родственниками хотелось. Только профессор вместо разговору в ванную отправился. А Люба только что белье постирала и там развесила, стали белье на лоджию выносить, и увидела Лиля, что перекладина от табуретки отдельно лежит. Ну, Авангард объяснил, как можно табуретку починить, и, что, если бы он дома был, он бы сам починил, а здесь инструмент отсутствует, но если они достанут, починить легко. А Лиля эти речи — вполуха и стала у свекрови выпытывать про какую-то Марию Степановну из «Зари», что она ее телефон оставляла, а Авангарду все: «Ешьте, виноград, ешьте, пожалуйста!» — А конфорку подо щами не подожгла, а их Люба варила, мужикам голодовать ни к чему, так Любовь Петровна невестке и сказала, и огонь запалила. У Любовь Петровны характер, конечно, но разве мать виновата, если хочет, чтобы сын ее стряпни поел… Вышел профессор из ванны, Любовь Петровна тарелку на стол, а в дверь звонок, сосед с собакой пришел. Свет в окошках увидел и пришел, а собака — с медведя, и тоже на кухню. А тут и Лилины подружки подкатили. Какие уж тут щи? Какой разговор? Профессор вообще на подоконник уселся.

А Лиля:

— Гарюша! — это она так Игорька (Гарюшей), — Гарюша, может, ты немного в спальне полежишь. Гости тебя простят. У Гарюши мигрень такая!

Гости! А какие ж Люба и Авангард — гости? Вот сосед и его собака — гости. И подружки Лилины. И еще девушка, которая потом к Васе пришла, Вася-то ей по плечу — она тоже пока гости.

Встали Люба и Авангард, попрощались и поехали к себе с двумя пересадками. И никто их не задерживал, и никто провожать не пошел. Люба говорила, Вася бы обязательно их до метро переулками проводил, да внука Васи и его баскетболистки уже и следов не было — испарились оба.

— Дети, Люба, наше будущее. Так на это дело и надо смотреть, — успокаивал Авангард разбушевавшуюся Любовь Петровну, когда они после семейного ужина возвращались к себе с двумя пересадками.

— Да ладно! — Люба и пассажиров не стеснялась, до них ли ей, Любе, — стараешься из последних сил, а тебе одни тычки!

— Обидно, конечно, — тут Авангард не спорил, — но с другой стороны мы их воспитали в тяжелое время, и дело свое доверили. Тут надо шире подходить.

— А, — отмахнулась Люба, — я бы к тебе подошла и посмотрела, как бы ты со своими сынами и внуками вместе жил. Спохватятся, когда помрем. И пожалеют. Только не нас, а себя, что сироты. А так пугала мы для них огородные, — она даже обрадовалась, — пу-га-ла! Честное слово! И я, домашняя хозяйка, всю жизнь у плиты волокусь, и ты, партийный, сознательный, в своем строю трубишь, а из тебя уже песок сыпется. Мать моя, покойница, всегда на огороде парочку такую ставила. Один вроде мужик, а другая вроде баба, с метелкой, — и Люба вдруг стала хохотать, а отхохотавшись, сказала Авангарду, — иди ты лучше на пенсию, пока не попросили. Тебе ж повезло. Ты со Светкой вдвоем, а она женщина свободная, нестарая. Чего вам делить?

Теперь Авангард насупился, замолк. По его понятию, Люба расстраивалась из-за ерунды, как женщины вообще. Ну, утек, не попрощавшись, выпросив у бабки пятерку, Вася-металлист, ну, профессор не стал есть на ночь Любины щи, ну, ходила взад-вперед, без толку нося перед собою оторванную перекладину от трехногой табуретки невестка Лиля, а если львиная эта табуретка ей досталась тяжело? Хотя Лиля, неродственная, из-за нее не удалось, расспросить толком Игоря Васильевича, почему застрелился Маяковский, и потом, худобой и бесцветием, хоть бы губы накрасила, напоминала Авангарду нелюбимую им закуску, кто же сельдь в уксусе вымачивает, но Светкину жизнь Люба зря задела, да походя, как со зла. И про песок тоже вроде ни к чему.

И заболело у Авангарда сердце. И болело всю ночь, не отпуская. А когда огромный лохматый шар солнца выкатился навстречу Авангарду, а он, Авангард, уже давно поджидал его на балконе, завернувшись в одеяло поверх майки с трусами, не сошла к нему радость, и облегчение не наступало в этот самый любимый Авангардом час — время восхода. Наоборот, красное, как на плакатах, светило предвещало ветер и перемену погоды. Неумолимо начинался для Авангарда еще один столичный понедельник, но не было на него сил, а надо было сил, чтобы секретаршу спросить, когда, но и на когда сил у него не стало. И едва дождавшись семи утра, он позвонил в Электросталь, а потом в Ленинград, и долго звенели в утренней пустоте авангардовы позывные, но ни в Электростали, ни в Ленинграде никто не снял трубки.