— Которой из? — бросает Денница. — Сколько их сменилось с тех пор, как ты превратилась в ничто, меньше, чем в ничто? Никто не помнит заповедей прошлой веры, — Люцифер обхватывает шею матери демонов, пригибая ее к себе, упирается своим лбом в ее лоб и шепчет театральным шепотом, так, что слышат все вокруг: — Помнят только, что вера эта была лжива, пустословна, неразумна и вероломна. Впрочем… — Он лениво машет рукой. — То же они могут сказать и про свою. Не сейчас, так через полвека. Часики перевернутся и благодать со злом поменяются местами. Вера обманет и этих, нынешних, и их детей, и детей их детей.

— Поэтому ты решил превратить ад в филиал фемгерихта,[75] наш вольный судья? Напомнить тебе, чем оно на земле кончилось? — фыркает Наама. — «Клянусь в вечной преданности тайному судилищу; клянусь защищать его от самого себя, от воды, солнца, луны и звезд, древесных листьев, всех живых существ, поддерживать его приговоры и способствовать приведению их в исполнение. Обещаю сверх того, что ни мучения, ни деньги, ни родители, ничто, созданное Богом, не сделает меня клятвопреступником»! — И мать обмана торжествующе щелкает пальцами в опасной близости от носа сатаны. — Тебе ли не знать… — Пауза, наполненная издевкой: — …чем заканчивается всякая Святая Эрмандада?[76]

— Я. Не. Позволю. Судить. Ее. — Денница разворачивает свое крепкое, жилистое и мускулистое тело так, что Саграда оказывается за его спиной. Эта спина отгораживает ее от присутствующих не хуже солнечной завесы над камнем Шлюх, не хуже водопада из святой воды, не хуже церковных стен: никто из демонов или обреченных не пройдет. И не коснется ее, Кати. Потому что Он не хочет, чтобы Ее судили за грехи, совершенные по любви, по доверчивости, по глупости. Довольно с него потери Лилит. Он больше не верит в правосудие божие.

Вот оно! — хочется кричать Пута дель Дьябло. Вот! Я поняла, что затеяли ангел луны и второй князь ада, на что намекали мне дочь и зять (как же трудно считать это двуполое чудище сыном) и что прямым текстом твердит сейчас моя вторая половина, моя Китти, моя Ламашту, моя Хошех, мать-тьма, начало начал: ты чертов придурок!!! Потому что любишь меня — и это тебя убьет. Или сделает то, чего не удалось всевышнему: любовь тебя доломает.

Ангелы-предатели, подручные лживых светил, друзья-аколиты, насквозь прогнившие вассалы, любовницы-потаскухи тысячелетней выдержки — они отнимут у тебя то, что ты создал и счел своим. Как тебе объяснить, КАК: ничего нам не принадлежит, муж мой, князь мой, горе мое. Мы принадлежим тому, что мы создали, а не оно нам.

— Мореход, — Катерина окликает его тем именем, которое кажется особенно неуместным здесь, в преисподней, — я готова идти. Ногами. Сама.

Пусть это будет последним, что она сделает, но княгиня ада спасет своего князя, пройдя геенну огненную насквозь.

В общем-то привычный для бабы подвиг, деловито думает Катя, засовывая ноги в высокие баретки на каблуке рюмочкой: ходить за избранником своим и даже бегать. Босиком по снегу, русалочьими заколдованными ножками по острым ножам, без голоса, без жалоб, без надежды.

Абигаэль молча склоняется к самому полу и шнурует, утягивает, разглаживает. Атласные и расшитые, вовсе не прогулочные, а бальные, на ощупь ботинки тверже испанского сапога. И ходить в них наверняка пытка, меланхолично замечает Катерина. Что ж, еще одна — из многих и многих, приготовленных для нее заговорщиками. Саграда уже поняла суть заговора против Денницы-старшего, заговора путаного, со множеством развилок и тупиковых путей, с надеждами вместо расчетов… И главная-то надежда в том, что тебя поймают и остановят задолго до того, как будет совершен твой последний, роковой шаг.

Словом, заговор как заговор.

В котором все сводится к тому, доживет Катя до коронации ее, владычицы, всем миром, всем адом, или нет. К престолу, на который она воссядет, чтобы править три с чем-то года, еще прийти надо — пешком, по грязи и крови, по огню и железу, не щадя ступней и души. Да и сколько ее, той души, осталось?

Нет человека — нет проблемы. В геенне это тоже работает. Нет человека по имени Катерина, с его хрупкой психикой, с жантильностью дурацкой — нет и необходимости менять единственно верные адские традиции. Наверное, Велиар подговорил дочь убить меня по дороге, отрешенно предполагает Катя. Не ножом под ребра (фу, вульгарность какая), а легким мановением умелой руки сделать так, чтобы я не выжила. Ох, Эби, Эби, первая и последняя фрейлина моя…

Еще бы Велиару не заказать Саграду беспощадной доченьке своей: князь ада, поддавшийся разрушительному чувству — не доброму старому чувству разрушения, а тому, что, подобно камню порчи, разрушает все вокруг, в том числе и собственного носителя — такой князь опасен. В нем все меньше желания хранить и лелеять преисподнюю в ее первозданном виде. Ад может стать чем-то иным. Чем-то точным, справедливым и оттого совершенно безжалостным.

Ни надежды, что ты здесь по ошибке загробного судии, ни веры, что господь отличит своих, придет и отделит агнцев от козлищ. Ты взвешен на весах и найден очень легким — и не будем перевешивать в Судный день в долине Еннома,[77] оставим приговор без изменений.

Ради нее, Катерины, Денница готов отнять у обреченных надежду. А значит, и у себя, и у Велиара. И у всех аггелов своих, ввергнутых сюда, но с правом на апелляцию — через три-четыре вечности. Ради трех с половиною лет, проведенных с самой опрометчивой и бестолковой из Саград, сатана готов расстаться с последним, истончившимся осколком веры в прощение. И лишить веры всех, всех без исключения. Себя и тех, кто сейчас горит, тонет, стынет, расползается лохмотьями в руках, когтях, зубах палачей. Палачей, которым ничуть не слаще, чем жертвам.

Вряд ли Велиар любит ад всем, что у него вместо души. Он не станет защищать преисподнюю как родину, для них с Люцифером родина расположена километрами выше, у корней райского древа. И они ни на секунду не забывают, что они ангелы. Бывшие. Просроченные. Мысль об этом наверняка словно незаживающая рана. Со временем каждый из аггелов сатаны как-то свыкся с ней, снова научился дышать, не захлебываясь при каждом глотке воздуха раскаленной, будто пламя геенны, виной, вот только… Только они убьют за последнюю, призрачную возможность вернуться из несправедливого ада в горние выси. В царство справедливости.

А из царства справедливости, каким станет преисподняя после реформ, куда им возвращаться?

Я обречена, тускло соглашается Катя. Мне не дойти до коронационного зала — ни живой, ни мертвой. Я развеюсь, исчезну, расплывусь пеной. Ну и пусть. По крайней мере у него останется шанс на возвращение. Давай, муженек, давай… Все получится, и ты сольешься с предвечным, а я… я тоже своего не упущу.

Жаль, что на мне бальное платье, а не военная форма с портупеей, хмыкает Катерина. Очень эффектно было бы сейчас застегнуть ремень и выйти, чеканя шаг, навстречу своей судьбе. А я вместо этого приподнимаю подол двумя пальчиками, хоть и направляюсь именно туда — судьбе навстречу.

— Ты. Не. Пойдешь! — шипит Люцифер, снова превращаясь в змия с древа познания. — Наши владения — не загородный парк, поверь. И переход через ад — не компьютерная бродилка, после которой ты восстановишься, как по волшебству. Даже я не смогу ни защитить тебя, ни вернуть!

Саграда слышит в повелительном голосе нотки мольбы. Вот всегда они так, мужчины: подведут к пропасти, покажут всё — и хлипкий гнилой мостик, и сказочный замок на другой стороне, поставят на том краю, за который ступать нельзя, ведь не выбраться потом. И когда ты уже готова ползти вперед, упрямая, точно распоследняя сука, начинают тормозить и ныть: может, не надо, может, остановишься — прямо там, куда шла все это время?