— Мы справимся, — шепчет Катерина то ли в висок, то ли в щеку Люциферу, притиснув его спину к своей груди. — Справимся. Вместе. — И под слоем пота на мужской коже чувствует смутно знакомый вкус Баала — гари, пепла, остывшей лавы.

Не поддавайся ему, хочет сказать Саграда Люциферу. Не позволяй ему взять над тобой верх. Пропади они пропадом, эти советы принять себя целиком, таким, каков ты есть, со всей подлостью своею. Наверное, индульгенция подлости — ошибка из ошибок нашего времени, ленивого и бесстыдного. А еще это самая большая победа преисподней над людским разумом, взыскующим чистоты, готовым на ложь и на отверженность ради нее, недостижимой на земле и ниже.

Церемония длится и длится. Похожая и непохожая на земные ритуалы коронации, она оставляет ощущение ирреальности происходящего. Как будто перед троном с мерзлым хрустом разверзлась огромная холодная дыра, растущая прямо на глазах, но никто ее не замечает и скоро в эту пропасть с грохотом обрушится все царство мертвых, проваливаясь под лед озера Коцит.

Саграда с трудом удерживает себя, чтобы не вздрогнуть, когда по центру зала, прямо по расходящейся каменной корке (Катерина кожей чувствует струйки воздуха, вырывающиеся из трещин) движется процессия, несущая железные короны царя и царицы ада. В факельном свете — а если быть точным, то в факельной полутьме — трудно рассмотреть, каковы они, символы власти над преисподней. И хорошо, потому что оба венца довольно уродливы: неполированная поверхность с впаявшимися в нее осколками костей (Катя готова поклясться, что видела человеческий зуб, выглядывавший из металла, словно из могильной грязи), острые пики зубцов, надписи на безнадежно мертвых языках и тяжесть, тяжесть — чертово бремя власти. Когда оно ложится на чело, шею пронзает боль, а спину немедленно хочется согнуть и не разгибать уже никогда. Катерине жаль ампирного платья с подолом в опалах, погибшего при переходе через адские земли, ей по-прежнему неловко нагишом перед толпами демонов (тоже голых, мускулистых и кряжистых, так что преисподняя напоминает не то «Страшный суд» в Сикстинской капелле, не то солдатский день в городской бане), но она понимает: тому, кто не обладает телом, и одежда не нужна. Разве что корона, чтобы запомнила геенна огненная: теперь у нее имеется не только князь, но и княгиня.

Грубое и злое, будто терновый венец, железо стискивает катин лоб, посылая вспышки спазмов по всему телу — ну и что, что наполовину чужому и иллюзорному, а между тем Саграда не может оторвать взгляд от провала. Который, похоже, видит она одна. Сумасшедшая царица ада.

Это и есть безумие, думает Катя, это оно? Вот это — оно? Кто бы мне подсказал, схожу ли я с ума? Где Ата, где Апрель, где Мама Лу с ее ответами на все вопросы? Почему ее нет со мной сейчас, когда я нуждаюсь в ней? Поистине царский гнев клокочет в катиной груди — не прежний, бессильный и ослепляющий осознанием своего бессилия, но лениво-равнодушный, привычный, отдающий предвкушением: ужо я вас! Попадись ты мне…

— Здесь она, здесь, — усмехается Мореход, кивком указывая куда-то во мрак за троном. — Разве Ата пропустит такое зрелище?

«Да! Разве я пропущу рождение новой богини?» — ворчит Апрель, и Катерина слышит ее ворчание внутри своей головы и одновременно извне, точно телефонную гарнитуру на ухо надели.

«Подойди ко мне!» — резко и зло приказывает Саграда. Кто бы ей раньше сказал, что она научится отдавать приказы, не произнося ни слова — и привыкнет к собственной телепатии в мгновение ока, потому что есть и более серьезные заботы, чем играть со сверхспособностями.

«Ого!» — присвистывает богиня безумия, но не сопротивляется, выходит на свет. Она в образе Лисси, полуденницы, языческого божества, задающего бесконечные вопросы. Правильные, жестокие вопросы, наводящие на ответ лучше самих ответов. Высокая и бледная, с глазами цвета раскаленного неба, стоит она перед адским престолом и в кои веки раз — молчит. Ждет, пока Катерина спросит. Самое важное, самое-самое…

— Так и будешь Витьку динамить? Страдает же парень.

Не ожидала Ата такого вопроса. И никто не ожидал — посреди преисподней, посреди коронации, посреди своего пути в никуда вдруг спросить: что ж ты, сука, мальчика моего кинула? Покинула. Бросила и забросила. Я т-т-тебя…

Лисси сгибается от хохота. Это первый искренний взрыв смеха за целый день, месяц, вечность катиного пути через ад, крестного пути владык. Отсмеявшись, Апрель вытирает слезы, выступившие в уголках глаз, основательно так вытирает, всей ладонью и даже тыльной стороной по-плебейски под носом проходится — а вместо ответа, разумеется, задает свой вопрос:

— Хочешь, чтоб я ему и дальше голову морочила?

— Может, тогда ты отвяжешься от моей головы, — пожимает плечами Саграда. Зная, что не отвяжется. Что Ата — бессменная спутница Гекаты, богини лунных обманов, наконец-то занявшей свое законное место в естестве княгини ада, среди прочих сущностей и титулов.

— О чем ты? — искренне удивляется Апрель.

— Об ЭТОМ! — тычет пальцем Катерина в провал, над которым вот-вот проломится днище преисподней, словно у корабля, налетевшего на скалы.

И видит в глазах богини безумия растерянность.

— Не пугай старых богов, — вполголоса говорит Кате Люцифер, — они, в отличие от нас, видят только прошлое.

— В отличие от нас? Прошлое?

Ты ведь уже поняла, что он имеет в виду, говорит себе Саграда. Так зачем переспрашиваешь, хмуришь брови, пытаешься отгородиться от того, что понято и принято, принято давно? Весь твой крестный путь тебе понемногу, будто пшено горлице, скармливали то, что нельзя увидеть в один присест, потому что некоторые прозрения убивают. Они подсовывали тебе прозрение по кусочкам, дольками, намеками.

Катерина хватает свой бокал — хорошо хоть не чашу скорбей, хватит с нее соленой водицы — и глотает, давясь, не то ром, не то текилу, не разбирая вкуса, не испытывая опьянения — добрая треть литра заходит, как лимонад. Люцифер смотрит на нее прозрачными глазами Баала, в которых цвет выжжен яростью солнца. Не пытается согреть свою Саграду сочувствием, как делал обычно. Не пытается разделить ее ношу. Просто ждет.

— Значит, мы, в отличие от богов, видим будущее, — отдышавшись, произносит Катя. — Вот почему ты выбрал меня. Вот почему я антихрист, а вовсе не потому, что приврать с детства люблю.

— Это поможет тебе выкручиваться, — бесстрастно замечает Денница, — когда все они начнут просить тебя о пророчествах, имея в виду, конечно же, утешительные пророчества. Которых не будет. А если сказать им правду — не будет вообще ничего. Они сами все уничтожат, лишь бы не дожить до того, о чем ты им расскажешь.

Лицо у Кати немеет, то ли от рома, то ли от представших ей картин, от скул до подбородка — сухой лед, только что не дымится в горячем воздухе преисподней.

— А я расскажу?

— Понемногу. По крохе, по капле. Истина — яд, который принимают как лекарство.

— Да я и сама не знаю, что вижу, — беспомощно бормочет Катерина, вглядываясь в очертания будущего пролома, полыньи в озере Коцит, куда они ввалятся всей геенной огненной — и довольно скоро. И замерзнет ад.

— Неважно, — отмахивается Люцифер. — Главное, что видишь ты и вижу я, а остальные — нет. Мы вдвоем против всех.

— Спина к спине у мачты, — улыбается катиными губами Кэт.

— Плечо к плечу на троне, — подмигивает Мореход, становясь на удивление похожим на Торо. — Сумасшедшие владыки ада.

— Когда-нибудь эту коронацию назовут Ночью безумных владык и будут праздновать, как день Гая Фокса, — усмехается Катя, в душе обмирая: а вдруг и шутка — всего лишь завязь правды, похожая на зрелый плод не больше, чем икринка — на кракена. — Но ты ведь скажешь мне, что происходит?

— Сама догадаешься. Особенно после того, что проделала с собой и со мной, — дергает щекой Люцифер — намек на улыбку или на раздражение, или на то и другое разом. — Спроси себя: для чего? Забавы ради?