— Теперь она и у тебя есть, — замечает Наама, приземляясь на камни мола и утомленно складывая крылья, словно гигантский альбатрос, потрепанный бурей. — Чаша из того, кто был причиной твоих скорбей.

— Я должна буду пить из черепа собственной матери? — сипит Катя чуть слышно, как будто голос ее забрало морское чудовище. А взамен подарило пару ножек — довольно прелестных, спасибо и на том.

— Ты и раньше так делала. — Наама прикрывает тяжелыми веками круглые птичьи глаза. В каком бы обличье ни появлялась мать демонов, глаза ее никогда не бывают человеческими. — Пила разум и неразумие твоей матери, впитывала их с молоком и словом. А сейчас ты в том месте, где материализуются символы и образы, в том числе самые тошнотворные.

Ага. Надо мне быть поосторожнее с образным мышлением, отмечает на будущее Катерина.

— Ну и что я должна из него пить? — сдается Саграда. — Надеюсь, хотя бы не кровь младенцев?

— Дались вам те младенцы, — ворчит Люцифер. — В геенне их вообще нет.

— Совсем? — Катя изо всех сил пытается отсрочить обновление чаши. — Ни одного некрещеного младенца на весь ад?

— Что. Здесь. Делать. Ребенку? — раздельно, только что не по слогам произносит Денница-старший. — Мы не мучаем ни детей, ни зверей. Нечего мучить в том, в ком нет сознания, нет вины, нет греха.

— Все мурзики и пупсики попадают в рай, — не то насмешливо, не то печально улыбается Катерина.

— Ну уж точно не в рай! — неожиданно зло шипит Наама. — Для рая мы, видите ли, недостаточно мыслящие. И потому нам остается колесо перерождений, в котором мы крутимся, как белочки, ангелам на потешение, пока не станем злее чертей в аду. Так ты будешь пить?

— Да. — Саграда кивает и делает глубокий вдох — для храбрости. — Я выпью. Если нальют.

— Зачерпни, — Люцифер показывает на пенную зелень, лениво облизывающую причал.

Морскую воду? Серьезно? Катя еще помнит вкус, отвратительнее всего, что ей доводилось пробовать. Соль и горечь, наполнившие ее когда-то — и не раз. Триста лет назад, тридцать лет назад, снова и снова, чтобы помнило каждое тело Пута дель Дьябло: оно принадлежит морю.

Саграда снова опускается на колени и набирает добрых пол-литра отменно соленого и горького напитка. А потом выпрямляется в полный рост и подносит заздравную чару владык ада к губам. К СВОИМ губам. Теперь это по праву — губы царицы преисподней.

Откуда в аду море? — размышляет Катерина, старательно отвлекая себя от страшного вкуса соли на языке, от страшного вкуса воспоминаний — пиратки Кэт, взятой морем триста лет назад, маленькой Кати, едва не взятой морем три десятилетия назад. Горло сжимается, пытаясь вытолкнуть заполнившую его воду, разум пытается вытолкнуть наполнивший его страх… А княгиня все пьет и пьет — и понемногу начинает понимать, откуда море в аду.

Слезы. Океан слез, разделенный островными дугами преисподней на моря архипелага под названием Ид. Море горестей, море страстей, море бессознательного.

Мысль о происхождении моря Ид не добавляет питью вкуса, а Кате энтузиазма. Но без положенного причастия мировой скорбью владычицей ада Катерине не бывать. Именно здесь, на взморье, начинается ее коронация. Священная Шлюха достигла цели — стала Законной Супругой.

И теперь сама не знает, радует ее это или печалит.

— А как же остальные фобии? — спрашивает Катерина, отдышавшись после последнего глотка. — Я что, так с ними и не встречусь?

— Встретишься, не сомневайся. — Законный Супруг не дает надеждам на лучшее даже взойти. — Мы, владыки ада, только и делаем, что с фобиями встречаемся. Мало нам своих, так еще и чужие вокруг отираются! — Люцифер машет рукой, точно отгоняя москитов. Или нечто покрупнее, но столь же назойливое. Проследив за движением широкой ладони, Саграда внезапно видит ИХ.

Вот вы какие, керы, эринии, адские псы, преследующие виновных и невиновных, летящие на запах вины и страха, ловящие флюиды гнева и боли в самый миг их зарождения. В моем воображении вы смотрелись лучше, усмехается Катя. А в моих глазах, прозревших от причастия мировой скорбью, вы похожи на зеленых падальщиц.[89] И как я могла принять одну из вас за фею абсента — там, в Бааловой долине?

— Прогони их, ты же можешь, — просит Катерина, следя за полетом неисчислимых мушиных стай, переливающихся на солнце бронзой и зеленью. Их столько, что в глазах рябит — кажется, будто над морем колышется искусно вышитый полог.

— Я не Баал, — отнекивается Люцифер. — Не Повелитель мух. Мы с ним…

— …части одного целого. — Саграда заканчивает фразу за мужа, как хорошая жена. — Знаешь, я ведь заставила его заснуть.

Денница косится на Катю с опаской:

— Знаю.

— Может, мне удастся вас помирить? — задумчиво бормочет Катерина. — У тебя не получится свалить всю сатанинскую вину на Баала. Ты можешь играть хорошего мальчика, но не можешь им БЫТЬ. Зато пока твоя тень спит, ничто не мешает тебе действовать на свое усмотрение — с жестокостью, но и с расчетом. Как в пирамиде: отдать меня лучшему из адских палачей и проинструктировать — пытать так, чтоб лишнего не сболтнула.

— Катенька… — Люцифер пытается погладить Саграду по щеке. И стая бааловых мух, почуяв вину, бросается на владыку ада.

— Прочь! Пошли прочь! — восклицает Катя, разгоняя падальщиц. — Я же говорю: всё правильно рассчитал. Баал, дай ему волю, убил бы меня. Сам, своими руками, никому бы не доверил. А ты меня вытащил. Значит, сможешь его обуздать.

— Ад устроен так, что здесь у каждого имеется тень, — заводится Наама.

— И об этом поговорим, — чеканит княгиня, глядя в яростные птичьи глаза своей тени.

— Не было бабе забот, купила баба порося! — хохочет Мурмур, хлопая мать обмана по спине между угрожающе приподнятых крыльев. — Что, мутер, даст вам жизни новая царица? — На лице его играет бешеная, демонская улыбка. Лютая радость мести, счастье сбывшихся надежд.

И снова Катерина ощущает гордость — за него, за себя, за силу, огнем бегущую по венам.

— Я же предупреждал: антихрист изменит вселенную. И начнет с вас, — произносит Самаэль, встречая их после поездки на море Ид. Или не поездки, а прогулки? Саграда не помнит, чтобы они ехали или шли, направляясь к далеким берегам. В тот же миг, как ей, Кате, захотелось на море, вокруг, насколько хватало взгляда, простерся песок, пахнущий солью и медью. Вдалеке за дюнами шумел прибой.

Наверное, море Ид не нуждается в людском нетерпении, в ожидании встречи, чтобы произвести впечатление, решает Катерина. Поэтому встреча с ним всегда неожиданна. А после возвращения с его берегов неожиданным кажется весь мир. И ты никак не можешь поверить, что до цели остался один шаг. Всего один — за последний порог, за двери твоего собственного ада.

Самаэль — нет, уже Уриил — стоит, положив руку на створку Последних врат. Откуда-то в катиной голове берется это название, падающее в тишину мерными ударами колокола.

— Преисподняя постоянно меняется, — пожимает плечами Люцифер. — Не понимаю, отчего ваш курятник трясется… кхм, небеса тревожатся.

— Оттого, что здесь… — ангел широким жестом обводит скальный склеп, и даже не склеп, а целый санктуарий, служащий Тартару прихожей, — …царство мертвых. И оно не должно, не вправе оживать по капризу сатаны.

— Ой-ой-ой! — паясничает Мурмур. За те несколько часов, а может, дней, что катина семейка провела на море, повелитель нганга обгорел на солнце и теперь похож на индейца: красная кожа, рубленые черты лица, аспидно-черные волосы, стянутые в хвост. Совсем как у его отца, владыки преисподней. Младший дьявол и двигается, словно индеец — бесшумно и текуче, слегка рисуясь. — Какие мы ригористы. Какие мы традиционалисты. Какие мы защитники устоев! Небось, когда к людям поближе подбираемся и новую личность себе лепим, на вечные ценности плюем, а, Цап?

«Я просил не называть меня этой собачьей кличкой!» — не произнесенное вслух взрывается воплем в катиной голове. Катерина замирает, силясь понять, кто это вопит — искренне, отчаянно, зло. Неужто Уриил? «Как же ты не понимаешь, щенок: вспоминать прошлого себя, отброшенного человечеством за ненадобностью — это больно! Особенно если ты стар, стар настолько, что переменам больше не радуешься и обновкой не гордишься. Когда тебе будет столько, сколько мне…»