— Как ты — Уриила? — вздрагивает Катя.

— Да. — Голос у Самаэля такой, точно его вот-вот вырвет. То ли от напряжения, то ли от отвращения к себе.

Катерине жаль ангела, поэтому она не пытается больше расспрашивать. Да и незачем ей, по большому счету. За время, проведенное в нижних мирах, Катя уяснила, что здесь больше теней, чем тех, кто их отбрасывает; что тени — честнее, жаднее и бесстыднее хозяев, поэтому хозяева их скрывают, но не могут скрыть; что даже ангелы имеют тень, не говоря уж о тех, кто состоит из смертной, слабой, нечистой плоти.

Она и себя ощущает нечистой. Запах горелого мяса и горелой земли наполняет катины ноздри, пропитывает ее волосы, платье, оседает на коже. Саграде хочется сбросить с себя ангельскую спасительную тень и очиститься в огне. И удержаться становится все труднее.

— Помни, — выдыхает Катерине в макушку Самаэль: — Вельзевул — не Люцифер, не Исполнитель желаний. Держи ухо востро.

И разом распахивает крылья, роняя Катю на дымящуюся черную лаву. Горячую, будто полок в бане, но, по счастью, не до ожогов.

Саграда поднимает голову, медленно, стараясь оттянуть мгновение, когда окажется с Баалом лицом к лицу, нос к носу, рот ко рту, тело к телу. Он тоже ей муж, как и Люцифер. Он тот, другой, о ком Катерина думала на алтаре Священных Шлюх во время брачной ночи, думала со страхом, прозревая его резкие черты, его остановившийся взгляд в лице Денницы-старшего, расслабленном и любовно-глуповатом.

Так и есть, Вельзевул — другой. Он не дает Катерине ни секунды лишней: рывком вздергивает ее с земли и держит перед собой, точно котенка. В детстве Кате всегда казалось: котятам должно быть больно, когда их носят за шкирку. Но вряд ли больнее, чем когда тебя держат на весу — за волосы.

Катерина замирает, боясь вздохнуть, чтобы не лишиться скальпа. Ее тело медленно вращается в воздухе, будто елочная игрушка, бликуя во всполохах лавы и сгорающих живых существ.

— Словно рождественский ангел, — цокает языком Вельзевул, Баал, повелитель мух, бог солнца, пыток и боли. — Ты красивая. Вот уроню тебя — и разобьешься. — И улыбается чему-то своему, о чем Саграда предпочитает не знать и не узнать никогда.

Вельзевул не пугает, не поощряет к действию, не пытается одержать верх, он просто смотрит. Любуется с неизбывной нежностью умелого палача на еще нетронутое, невредимое тело жертвы. Катя судорожно копается в собственных воспоминаниях, пытаясь отыскать там хотя бы намек на то, какой из страхов ей предстоит пережить. Хотя достаточно взглянуть на огромное, мощное тело перед, и под, и над нею, чтобы понять, каков он, следующий страх. Андрофобия.[85]

Вельзевул похож на Люцифера не больше — и не меньше — чем Самаэль на Уриила. Так близнецы могут походить друг на друга настолько, чтобы чужаки их путали, а знакомые не понимали: как, ну как можно не отличить одного от другого? Они же абсолютно разные. Так и Мореход с Баалом разнятся, словно боги своего и соседнего племени.

Впервые Катя сознает: ее Люцифер действительно утренняя звезда, несмотря на загорелую, как у моряка, кожу, темные глаза и волосы. Кожа Вельзевула не смуглая, а словно раскаленная добела — капли крови с катиного платья падают на нее и сразу запекаются дочерна. Тело Морехода, жилистое и мускулистое, было дьявольски сильным, но это было человеческое тело. Баал кажется ожившим кошмаром, олицетворением дикой мощи, изваянным безумным скульптором из мертвенно-бледного мрамора: холмы неподвижных мышц, перевитых вздутыми венами, предназначенные внушать ужас, но не жить — не ходить по морям и землям, не ласкать женщин, не строить и не покорять, только убивать и разрушать. Черные глаза Денницы постоянно менялись — в них мелькала то грусть, то улыбка, то нежность. Просвеченные насквозь, прозрачные глаза бога пыток не выражают никаких чувств. Лишь губы двигаются на прекрасном, жестоком лице, роняя слова легко, будто камешки, рождающие гибельный камнепад.

Катя и сама не понимает, как ей удается что-то увидеть и осознать, вися на собственных волосах, точно живая игрушка йо-йо. Слезы текут по щекам безостановочно, разум уплывает, кожа на голове горит. Вельзевул подносит ее ближе и, высунув длинный черный язык, облизывает Катерине лицо — словно собака, огромная адская гончая, пробующая добычу на вкус. Все, что Катя может в ответ — это обморочно закатить глаза.

— Сладкая, — удовлетворенно констатирует дьявол. Не усмехается, не кивает, как сделал бы Люцифер — констатирует без всякого выражения. Будто ученый, проводящий эксперимент на лабораторной зверушке, обреченной на смерть с момента попадания в эти белые, холеные, безжалостные руки. — Мне повезло. Ты будешь хорошей женой.

Женой? Катерина успела позабыть значение самого слова «жена». Она не помнит, что она княгиня, что она человек, что она разумное существо. Игрушка, жертва, пойманная дичь — кто угодно, но не жена.

Саграда тратит последние силы, чтобы не потерять сознание. Бог ее вселенной сажает свою игрушку себе на колено — и Катя бессильно падает вперед, ткнувшись головой в мужскую грудь, пахнущую дымом бесчисленных пожарищ, раскаленной лавой, мертвыми лесами и городами-призраками. Ей вспоминается мускусный, звериный запах кожи Люцифера — и она рыдает в голос, вжавшись лицом в твердые, как камень, мышцы.

— Нежная человеческая девочка, — произносит голос над нею. — Поплачь, поплачь. А потом мы с тобой по-иг-ра-ем.

Катерина захлебывается криком, представив себе, в чем может заключаться игра в понимании Вельзевула.

На краю ужаса, захлестнувшего Катю, бьется мысль: кто-то должен ей помочь. Ей всегда помогали — ее дети, ее друзья, ее демоны. Она не могла справиться сама, но всегда находился кто-то, спасающий хрупкое человеческое сознание от игр подсознания, неутомимого в разрушительных забавах.

— Саб-нак… К-ха-мень… — выдыхают катины губы, почти помимо воли, помимо всего, что еще от нее, Катерины, осталось.

— Камень порчи? — почти ласково переспрашивает бог пыток. — Хочешь откупиться от меня? Нет, дитя, не выйдет. Ты слишком хороша, чтобы я променял тебя на мертвую игрушку.

Конечно. Живая игрушка стократ интереснее.

— На-а… — хрипит Катя, не имея силы позвать ту, вторую часть себя, для которой огонь преисподней был домом родным.

— Старая демонская подстилка, — бесстрастно замечает Баал. — Не хочу. Надоела.

Только бы удержаться. Не предлагать чудовищу собственных детей. Пусть изорвет в клочья истерзанную страхом и болью плоть, но не трогает их.

— Ты хорошо держишься. — Голос Вельзевула делается задумчиво-вкрадчивым. Так же вкрадчиво он гладит Катерину по спине, проводит кончиками пальцев по позвоночнику, задержавшись на изгибах бедер, мнет ягодицы — точно в раздумье, откуда начать пытку. И неожиданно стискивает талию, обхватив ладонями целиком, словно хрупкое тельце куклы. — Будь я здесь один, я бы убивал тебя годами — так, как мне нравится. Весь отведенный тебе срок ты бы провела со мной. Подо мной. Я бы не выпустил тебя, пока твоя жизнь не истекла бы по капле, наслаждался бы каждым глотком, каждым вдохом твоей прохлады. Мне так жарко, девочка, так скучно… Знала бы ты, как я хочу всё, из чего ты состоишь… Но Люцифер не позволил. А мы, тени, не хозяева себе, мы — искупители ИХ грехов. Что ты готова мне отдать? Я приму то, что ты мне дашь.

И Катя с недоумением осознает, что жалеет бога боли и незаходящего огненного солнца.

— Тень возьми. Мою тень. — Саграда, оторвавшись от неподвижной, раскаленной груди, поглаживает склоненный над нею лоб, скулы, надавливает пальцами на веки. С блаженным вздохом Баал закрывает глаза. Впервые за много, много веков.

— Спасибо.

Тьма рушится на них, точно черная ледяная вода, моря, океаны прекрасного, беспробудного забытья.

— Как хорошо… — вздыхает Вельзевул и отпускает Катерину, позволяя наконец соскользнуть с его колен. Над геенной встает бескрайняя, Атой рожденная ночь. Бог солнца, боли и пыток спит.