Саграда не хочет видеть ТАКИХ морей. Она мечтает о море, свободном от людской власти, от бремени ленивых, разморенных тел. О море злом и хитром, словно синие Карибы из воспоминаний Кэт, о море, поющем свою бесконечную песню: ты моя, ты принадлежишь мне, это моя соль в твоей крови, мое семя в твоем лоне, моя смерть в твоей жизни. И все происходит именно так, как хочет княгиня.

Пляж пуст и воды пусты до самого горизонта. Зимний ветер вспенивает волны, обманчиво ласковые, зовущие окунуться в их серебро, и синь, и зелень. Волнолом вспарывает прибой, прошивает его, точно белая игла. В проржавевших прутьях под катиными ногами плещется прилив. Тот самый, который унес мертвое тело Пута дель Дьябло — или другой, но такой же ненасытный. Люцифер обнимает Катерину обеими руками, прижимается грудью к ее спине, словно боится, что Катя шагнет с бетонного уступа в хищную синеву — и растворится в ней, разойдется пеной морскою. Но Катерина не андерсеновская русалочка, она не собирается жертвовать собой ради прекрасного принца или ради бессмертной души. У нее есть и то, и другое, нет только ответа на вопрос: надолго ли?

Когда-нибудь у Кати отберут всё, что куплено задорого, но в глазах вечности не стоит почти ничего — ее память, ее любовь, ее семью. И Катерина смиряется: пускай. Сколько бы ни было отпущено судьбой, незачем судорожно сжимать кулаки, надеясь удержать, остановить неуловимое время. Никто не может приказывать Зервану Акарана: не трогай мои клубки, мои дни и ночи, мои грехи и добродетели. И не помогут ни гнев, ни торг, ни камень порчи.

— Как ты это делаешь… — восхищенно произносит Денница-старший.

— Что «это»? — бездумно спрашивает Саграда. Мысли ее заняты другим.

— Смиряешься. — В голосе Люцифера слышится улыбка. — Научи меня, а?

— А ты хочешь научиться смирению? — удивляется Катя. — Я думала, дьявол ценит свою гордыню превыше всего. Превыше спасения и прощения.

— Так и было, — кивает Мореход. — Давно. Очень давно.

— Думаешь, ты изменился?

— Не знаю.

Ветер доносит до Катерины хохот и визг: если ты не бродишь по пляжу в одиночестве, по кромке воды отчего-то хочется бегать наперегонки, брызгаясь в спутника водой или грозясь утопить в отместку. Мурмур и Дэнни резвятся в прибое, точно щенки. А Витька сидит на песке и сосредоточенно смотрит вдаль. Один.

— Послушай, а где Апрель? — неожиданно вспоминает Катя. — Давно ее не видела.

— Только сейчас заметила? — посмеивается Люцифер. — Старается держаться подальше. От тебя, от сына твоего. Для Аты слишком сильно, слишком ново начать игру с людьми и вдруг обнаружить, что перед нею не люди. Никак не может решить, что теперь делать: продолжать играть? Выйти из игры? Принять вас в число игроков? Дождаться конца партии? Девушка запуталась.

Мореход стоит позади нее, большой и горячий, сухой жар от его дыхания течет по катиной спине, пока лицо и грудь стынут от пронизывающих морских ветров. Нельзя сделать счастливыми всех, думает Катерина. Я могу придумать любовь себе и своему хейлелю, Деннице-младшей и ее демону-защитнику. Потому что действительно желаю счастья нам, пусть бы и неправильного, непрочного, недолгого. Но, господи, я бессильна, когда представляю их вместе — моего сына и темное древнее божество, самое темное из древних божеств. Меня парализует стыд, чувство запретности — матери не должны видеть сыновей в ТАКИЕ минуты. Я не хочу вспоминать лицо, показанное мне Исполнителем желаний, мужское, жадное, нетерпеливое лицо, совсем не похожее на моего мальчика. В этом новом, незнакомом Викторе нет ничего от маленького Витьки, а то, что есть, мне видеть нельзя и даже думать о таком стыдно, так стыдно, что кажется, будто от стыда сходит кожа на затылке.

У меня не получится придумать счастье для сына, вздыхает Катя. Придется ему делать это самому. Всю. Свою. Жизнь. Чтобы прожить ее по-своему, а не по-моему.

— А вот и она, — произносит Денница-старший. Легко и непринужденно, словно речь о чем-то (ком-то?) незначительном. Саграда чует подвох в этой легкости. Грядет очередное испытание, о котором ей знать не положено, пока всё не станет очень и очень плохо.

Катя всматривается в волны, пытаясь разглядеть хотя бы тень грядущего.

— Глубинная тварь, — поясняет Люцифер. — Прямо скажем, не русалочка.

И тут Катерина видит ЕЕ. Да, это персонаж не андерсоновский и не диснеевский. Но Катя всегда подозревала: сладкоголосые девы с рыбьими хвостами и круглыми грудями есть оскорбление морской стихии, самозабвенно рождавшей монстров, чье появление на земле было невозможно, немыслимо — ни в древности, ни в современности. Русалочке, порожденной бездной, понадобилась бы не только пара прелестных ножек, дабы не отпугнуть прекрасного принца.

Создание глубин, бесцветно-переменчивое, точно вода, с темной спиной и перламутровым брюхом, с широкими руками-ластами, с извилистым телом морской змеи, колышется, удерживая плечи над волнами, волосы облепляют его сплошной пеленой, незрячие глаза обращены к небу. Оно нюхает воздух, как все слепые ночные твари, поворачивает голову, будто локатор, ловит след чужого присутствия. Ищет Катю.

— Ужас какой, — севшим голосом произносит Катерина. — Мне что, прыгнуть в воду и раскрыть ей объятья?

— Зачем? — недоумевает Денница. — Просто поговори. Пусть она знает: ты ее видишь.

— А она понимает, что такое «видеть»? Она же слепая, — шепчет Катя.

— Слепая. И немая, — соглашается Люцифер. — Но не глухая. Слух и чутье у нее богаче, чем у любого из детей земли. Она любит слушать. И осязать.

— Значит, раскрывать объятья все-таки придется, — бормочет Саграда. Она не уверена, что ее жизнь в безопасности — особенно если вспомнить, чем закончилось путешествие по лабиринтам пирамиды. Но надеется, что очередная смерть иллюзорного тела не убьет ее, Катерину, целиком. И все-таки ей страшно, точно кто-то чуткий и нервный, сидящий у Кати внутри, пытается докричаться до катиного разума сквозь слой рассудительности и надежд.

Катерина становится на колени на краю пирса, протягивая твари руку, всем телом ощущая шаткость мостков под собой, напряжение мужчины за своей спиной, неустойчивость собственного равновесия.

Огромная перепончатая ладонь охватывает ее кисть, заворачивает в себя до самого запястья. Рука у глубинной твари холодная, но не скользкая и не липкая. Катя, не удержавшись, проводит пальцами по углублению в центре ладони: там, где у людей проходят папиллярные линии, у твари из бездны совершенно гладкая кожа. Порождение глубин изумленно ахает, не издавая ни звука, ни вздоха — беззвучно распахивается безъязыкий рот с острыми иголками зубов, голова запрокидывается назад. Глубинная тварь жадно шарит по катиному предплечью, упиваясь теплом, тянется навстречу и тянет к себе — не сильно, скорее робко.

От этой робости Катю прошивает необъяснимая жалость к ним, живущим в вечном холоде глубин, день и ночь слушающим бездну, не отличая дня от ночи. Она позволяет трогать свое лицо и шею и сама проводит ладонью по гладкой, без единой поры, щеке. В любой миг Катерина может сорваться вниз, в ледяные воды зимнего моря — и к моменту, когда ее родные бросятся следом и извлекут Саграду из волн морских, она будет мертва, мертвее всех утопленников в мире. Глубинная тварь способна выпить все тепло человеческого тела за секунду, Катя это знает. И все-таки рискует, опасно балансируя на краю причала.

«Русалка» что-то говорит, по-прежнему беззвучно, Катерина изо всех сил пытается прочесть послание по бесцветным губам, но то, что ей видится, заставляет Катю замереть статуей. В руку этой статуе глубинная тварь и вкладывает знакомо-незнакомый, неправильно-округлый предмет. И со всплеском уходит туда, где всему хозяйка тьма, а еще холод, поистине неземной холод, потому что нигде, кроме бездны, не бывает воды холоднее льда.

— Мне кажется или она действительно сказала: «Это твоя мать»? — Саграда осторожно поднимается с колен и поворачивается к своему хейлелю.

Ее хейлель улыбается и кивает. Катерине остается лишь покрепче сжать подарок глубин — чашу из теменной кости, такую же, как люциферова. Собственную катину чашу скорбей.