— Не угробить, — качает головой Денница-старший. — Если бы он пытался тебя убить… Я бы приревновал. Потому что убить тебя сейчас — самое милосердное, самое доброе деяние. Ангельское. Все, что могут Агриэль с Самаэлем — лично провести положенные пытки, провести их правильно. Подтолкнуть тебя к верным ответам, чтобы дать шанс на победу. Заставить потерять сознание вовремя, чтобы дать твоей душе передышку. Белиал — великий мастер, лучший из адских палачей, а Самаэль — сама смерть во всех ее ипостасях. Я не мог доверить тебя никому — только им.

— Что?! — изумляется Саграда. — Так это было твое поручение? Твое… милосердие?

— Катенька, Катарина, Кэти, — шепчет Люцифер, садясь перед разгневанной супругой на корточки. — Пойми, мы в аду, оба. То, что мы его повелители, означает одно: мы разделяем участь каждой души, угодившей в нижний мир. Ощутить на себе каждую муку, пройти через собственный страх боли, смерти, потери того, что нам дорого — и выжить. Не рассыпаться в пыль, не раствориться в здешней земле, не сгореть без следа. Палач вырвал у тебя ужас, раскаяние, отвращение к себе — но это самая малая плата, которую он взял за свои услуги. Есть и более высокая цена.

— Хочешь, мы заплатим золотом?.. — с отсутствующим видом бормочет Катя, начиная понимать, ЗАЧЕМ она идет через всю преисподнюю. — Моя ненависть к вам — вот она, та самая цена?

Владыка ада кивает.

— Ты выдержала, мама, — произносит Денница-младшая и Катерина слышит в ее голосе слезы. — Мы здесь, а значит, всё еще… — Дэнни прерывисто вздыхает. Когда Витька был маленьким, с таким же коротким вздохом, похожим на всхлип, он успокаивался, наплакавшись.

Саграда обводит взглядом свою семью, стоящую плечом к плечу, словно потрепанная боевая пехота перед превосходящими силами противника. Они всё еще нужны ей. Всё еще. Нужны. И дороги, так дороги, что девять казней египетских перевешивают десятую — потерю их, врученных Катерине судьбой, нечаянных, даренных, бесценных. Катя помнит: рыдая и моля о пощаде, она перенесла все девять кругов мытарств, лишь бы не попасть в десятый, в круг, где теряют самых близких. Чем бы Катерина ни пыталась умилостивить палачей, ЭТОЙ жертвы она им не предлагала.

Или дьявол с ангелом, действуя слаженно, жестоко и четко, не позволили ей проорать, простонать, прохрипеть «берите их, оставьте меня». Не довели до последней грани.

— Так что, нет никакого заговора ангелов и демонов? — с надеждой спрашивает княгиня ада, некоронованная, неопытная.

— Есть, конечно! — смеется Мурмур. — Всегда есть заговор, подковерная интрига, дружба двух против третьего, троих против четвертого, всех против всех… Ад — скучное место, мама Катя. — Саграда едва заметно вздрагивает от столь… выверенного обращения. Мама Катя. Мурмур точно намекает: ты мне мать — и в то же время не совсем. Надо же, каков хитрец! — Вот мы и развлекаемся, как можем. Людьми расплачиваемся, демонами обмениваемся, отдаем себя в заклад на пару вечностей, а после выкупаем. Как будто это что-то меняет. Прости уж нам, дуракам обреченным.

— Прощу… — кряхтит Катерина, пытаясь приподняться, сесть, не валяться кулем на полу. Несколько пар сильных рук придерживают ее за плечи, подхватывают, обнимают. Теплые ладони прогоняют смертный холод, окутавший тело, словно ледяной кокон. — Прощу, конечно, куда деваться-то? Глупая у вас мать, дети мои. Ничего в этой жизни не понимает.

— Разберешься, — сухо роняет Наама. — Понемногу во всем разберешься. Время есть.

— Разве? — вскидывается Катя. — Три с половиной года — это, конечно, срок! — Катерина пытается язвить, но получается не столько зло, сколько беспомощно.

— А ты наплюй, — тихо отвечает ей мать обмана. — Наплюй на откровения, на пророчества, на законы божеские и человеческие. Как мы все. Живи сейчас, не думай ни о прошлом, ни о будущем. Обманывай себя, если тебе так легче. Обмани весь мир, если ему так легче. Ты — сама ложь. У тебя получится.

Саграда перехватывает ее взгляд — непроглядно-темный, нечитаемый, бесстрастный — и понимает: она больше не игрок. Она дилер, сдающий карты, шулер с полными рукавами тузов и джокеров. Если княгиня захочет, сидеть ей на троне рядом с князем своим до Судного дня. Но сначала…

— Куда мне теперь? — устало спрашивает Катя.

— Куда пожелаешь, — пожимает плечами Наама. — Хочешь отомстить за свою боль — иди. Мсти.

Владычица ада смотрит на сына. А Виктор на мать — не смотрит. Отводит взгляд, закрывается, боясь ее желаний, ее воли, беспощадной, сатанинской… Княжеской. Катерина чувствует себя диким зверем, вкусившим человеческой плоти. Зверем, которого вот-вот пристрелят, потому что больше не доверяют.

«Я учился не делать того, что сделали со мной», вспоминает она витькины слова.

— Ну нет, — качает головой Катя. — Не стоит оно того.

— Так ты простишь отца? — жарко вскрикивает за спинами ее родных кто-то, кого Катерина до сих пор не замечала. А этот кто-то все время был здесь. Была. Эби, разменная монета в опасных играх небес и преисподней.

— Детка, — тянет руку Катерина, — детка, поди сюда.

Абигаэль покорно подходит.

— Знаю, твоему отцу нужно ВСЁ, — полушепотом произносит Саграда. — Он не довольствуется малым. Но он не получает того, чего хочет, никогда. Пусть привыкает быть вторым. Это его судьба. И моя, и твоя. Никто из нас не первый, даже Люцифер. Даже Он. — И Катерина поднимает глаза вверх — туда, где, по дурацкому поверью, находится обитель бога. Хотя бог — он всюду. И здесь, здесь тоже, среди отвергнутых, нелюбимых детей своих. — Всегда есть кто-то, над кем у нас нет и не будет власти. Попробуй научить Белиала этому. Ты сильная, у тебя получится.

— Я не могу. Не хочу, — зажмуривается Эби. — Не умею… хотеть.

— Умеешь. — Саграда поглаживает ее по руке. — Ты же захотела прощения для него? Ты же пришла ко мне — сюда? Значит, ты моя семья. Кэт, твоя мать, часть меня и…

— Я не ты! — почти с ненавистью обрывает Катю Абигаэль. — Мне нечем ХОТЕТЬ!

Катерина беззвучно смеется.

— Да ты полна желаний. И страхов. Боишься отказа, боишься проиграть. Папочкина радость, гордыня дьявольская, темный нефилим… Отпусти себя с поводка. Я — человек, но и я справилась. А тебе сам… сама суть твоя велит хотеть и добиваться.

Саграда выпускает узкую ладонь с каменными мозолями от ножевой рукояти — и Эби отступает, отходит, теряясь в темноте.

Чего я хочу, думает Катя, чего я хочу… На море. Я хочу на море. К Лясирен. Сидеть у кромки воды, бездумно перебирая в горсти сокровища морские — разноцветные ракушки. Многие из них уже объедены волнами, скоро прибой перемелет раковины в песок, уничтожив их красоту без следа. Но вдали от моря эти яркие известковые цветы вянут, превращаются в груды блеклого мусора — как будто близкая гибель есть непременное условие их красоты.

Совсем как у людей, улыбается Катерина.

Решено, она отправляется к морю. С семьей, как в далеком детстве.

Много лет назад они с родителями ездили в Крым на машине. Два дня в «Жигулях», тяжко просевших от совершенно необходимого на море барахла — и вот она, цепочка каменистых пляжей, заваленных телами гриль.

Катерина ненавидела всё — и дорогу, и пляжи, и море. С того момента, как родители бросали клич: «Ура, мы едем в отпуск!», катина жизнь превращалась в кошмар. Из своей маленькой, но отдельной комнаты Катя попадала в месиво посторонних тел и взглядов, точно в прокисший бульон, уже начавший пованивать. В машине, сутками ползущей по раскаленной дороге, крепко пахло потом, влажные, наполненные комариным звоном ночи в палатках и обшарпанных кемпингах пахли средством от насекомых, галька на пляжах, больно язвящая ноги и даже само море, казалось, пахли распаренными, рыхлыми телами. Все человечество валялось здесь, у склизкого от медуз мелководья, уныло ворочаясь с боку на бок, прожариваясь на год вперед.

Море не хотело становиться бассейном у солярия. Море сопротивлялось, отбирая у людей любимые безделушки — цепочки, колечки… жизни. По пляжу день и ночь бродили местные жители, глядя себе под ноги жадными глазами стервятников — искали золото, выброшенное волнами за ненадобностью. Позже, на песчаных берегах Адриатики, Катерина встречала людей с металлоискателями, бродивших, словно саперы-привидения давно отгремевшей войны. Охотников за драгоценными игрушками стихий.