Был уже поздний вечер, когда Линсейд изувечил последнюю книгу, а я перетащил остатки в библиотеку. Я достал книги из коробок и хаотично расставил их по полкам. Завтра разберу их и расставлю по алфавиту, быть может призвав на помощь пару пациентов. Я даже подумал, не назначить ли кого-нибудь библиотекарем. Несмотря на запредельную усталость, я еще немного посидел в библиотеке, с гордостью разглядывая заполнившиеся стеллажи. Немаленькую работу я сегодня провернул. Конечно, подборка книг получилась весьма странная, и странность эта усугублялась вырванными страницами и отсутствием обложек, но это гораздо, гораздо лучше, чем ничего.

Я уже собирался вернуться к себе в хижину и лечь спать, но, выглянув в окно, увидел, что в саду что-то происходит. Там орудовал Линсейд. Из вырванных страниц и обложек он развел небольшой костер и теперь стоял перед танцующим пламенем. Выглядел Линсейд зловеще и величественно. В нем угадывались возбуждение и веселье, он переминался с ноги на ногу, словно желая сплясать вокруг огня. Глядя на него, я подумал, уж не безумен ли сам доктор. Но затем отбросил эту мысль, сказав себе, что я просто насмотрелся дурного кино.

На следующее утро я проснулся в хорошем настроении, и на то опять были все основания. Я решил остаться в клинике. Я заключил с больными сделку – точнее, они заключили сделку со мной, – и, главное, мне наконец рассказали, в чем суть методики Линсейда.

Для хорошего расположения духа имелось несколько причин, но, думаю, главная заключалась в том, что у меня появилось дело. Сегодня я приведу в порядок библиотеку. Наверное, глупо радоваться такому занятию, но в сравнении с праздностью последних двух недель оно казалось дьявольски увлекательным. К тому же у меня была цель. Как только я разберу книги, смогу наконец то почитать. Даже в этой помойке из третьеразрядного и искалеченного чтива наверняка найдется то, что хоть как-то сумеет отвлечь и развлечь такого ненасытного читателя, как я, – и тогда моя жизнь станет еще лучше.

Большую часть дня я раскладывал книги по темам и алфавиту. Я наслаждался трудоемкостью этого дела и потому старательно растягивал удовольствие. Я никого не просил мне помочь, и никто не вызвался добровольно. Лишь когда с сортировкой было покончено, в библиотеку ввалились Байрон с Андерсом. Вели они себя как гибрид университетских бонз и главарей мафии. Два дона. Они внимательно оглядели библиотеку. Казалось, их нисколько не впечатлила проделанная мною работа. Без всякого интереса Байрон спросил:

– Кто ваш любимый писатель?

Вопрос был неожиданным, но я честно ответил:

– Шекспир.

Андерс хрипло фыркнул, и я не понял, чем вызвана такая реакция – моим ответом или чем-то еще. Может, он и выказал бы меньше презрения, если бы я назвал Гарольда Роббинса или Джеки Коллинз, но я сильно в этом сомневался. Байрон повел себя не столь негативно.

– Неплохой ответ, – сказал он. – Банальный, но неплохой. А самый нелюбимый?

– Гарольд Роббинс? – предложил я. – Джеки Коллинз?

Андерс снова фыркнул, но на этот раз без намека на литературную критику. Просто фыркнул.

– Андерс не самый ревностный читатель, – сказал Байрон. – Зато он ревностный писатель.

– Вы все здесь такие, разве нет? – спросил я.

– Некоторые в большей степени, чем другие, но я понимаю, что вы имеете в виду, – согласился Байрон. – Значит, Линсейд изложил вам свою методику. – Интересно, откуда он это узнал. – И что вы о ней думаете?

Расставляя книги, я с превеликим удовольствием вообще о ней не думал. Слишком все сложно и слишком много вопросов. Возможно, я хороший читатель, но мыслитель весьма посредственный. Поэтому я не знал, что ответить Байрону, да и в любом случае сомневался, насколько этично и разумно обсуждать доктора с его пациентами.

– Думаю, это очень интересно.

Я совсем не удивился, когда Андерс фыркнул.

– Вы читали “Практическую критику” А. А. Ричардса?[39]– поинтересовался Байрон.

– Ну, – ответил я, – просматривал.

“Практическая критика” – одна из тех книг, которые вызывают ощущение, будто ты ее читал, даже если это не так. В тридцатые годы Ричарде знакомил своих студентов в Кембридже с текстами некоторых стихотворений. Он не раскрыл ни названия, ни авторов, не сообщил никаких критических или исторических сведений – просто предложил студентам почитать стихи и написать на них отзывы. Сейчас такой подход представляется банальным, но в те времена был, наверное, революционным. Стихи вместе с выдержками из студенческих работ, а также отзывы Ричардса на то и другое и составили книгу. Названия стихотворений и имена авторов были напечатаны на последней странице зеркально.

Эксперимент доказал, что о любом тексте можно думать все, что угодно. Например, считать великие стихи дрянными, а дрянные – великими. Разные люди найдут одно и то же стихотворение в высшей степени ясным и в высшей степени туманным. Они могут спорить, является ли стихотворение оригинальным или банальным, является ли оно занудно-христианским или язычески-безнравственным и так далее.

Я действительно читал книгу в Кембридже, хотя, может, и не слишком внимательно, но по большей части наверняка уже забыл ее содержание. Байрон, этот эрудит-всезнайка, скорее всего пытается нащупать пробелы в моем образовании, чтобы затеять спор. Именно поэтому я сказал, что лишь “просматривал” книгу Ричардса, – чтобы в случае чего сослаться на забывчивость и дать задний ход. Вступать в литературную полемику с Байроном не хотелось. Тем более что я не имел ни малейшего представления, как все это связано с методикой Линсейда.

– Ричарде пишет о визуализации, – сказал Байрон. – Некоторые люди читают текст и “видят” – мысленно – череду подробных и ярких образов. Они видят нарциссы Вордсворта, они видят альбатроса на шее Старого Морехода, они видят дворец в стране благословенной и тому подобное[40]. Они говорят, что текст доставляет им удовольствие потому, что вызывает все эти образы. Именно по этому критерию они судят, насколько хороша книга.

Это рассуждение я более или менее помнил и потому с умным видом кивнул.

– Но, – продолжал Байрон, – Ричардс утверждает, что эти образы не обязательно должны быть напрямую связаны с самим стихотворением. Скорее они связаны с психикой читателя. Человек “видит” те образы нарциссов, альбатросов и дворцов, которые уже сложились у него в голове. Текст просто вызывает уже существующий образ, словно он достает карточку из мысленной картотеки. При этом сам текст может не иметь к образу никакого отношения. Такие читатели видят то, что хотят увидеть. Я говорю об этом только потому, что, как мне кажется, это соображение способно подорвать теорию Линсейда, вы не находите? Он пытается оградить нас от образов, но процесс чтения и сочинения может стать средством создания образов.

Это возражение не приходило мне в голову, хотя, может, мне просто не хватило времени додуматься.

– Но вместе с тем, – продолжал Байрон, – Ричардс пишет, что некоторые люди в процессе чтения вообще обходятся без визуальных образов. Для них слово “корова” не ассоциируется с образом конкретной, индивидуальной коровы – чтение просто вызывает у них определенные ощущения, идеи и отношения, которые возникают при действительном контакте с действительной коровой. Естественно, я пересказываю своими словами.

– Естественно, – согласился я.

Я спиной ощущал, как Андерс расхаживает вдоль полок, не обращая никакого внимания на Байрона, рассматривает книги, которые я только что расставил, вытаскивает их, листает, ставит обратно на полку, наверняка – куда попало.

– Ричардс утверждает, что визуальный образ – это копия объекта, изображение единичной коровы, тогда как слово может одновременно и с равным успехом обозначать множество совершенно различных коров. Так что вполне возможно, Линсейд своей методикой пытается увести нас от отдельных, индивидуализированных изображений и привести к более универсальной истине, содержащейся в словах.