– Хорошо, что вы здесь оказались, Грегори, – сказал он мне.

Я понятия не имел, насколько искренен Линсейд, поверил ли он рассказу Андерса, но если не поверил, то непонятно, зачем делает вид, будто поверил. Точно так же я плохо понимал, зачем Андерс взял вину на себя. Может, он просто мне симпатизирует? Хочет меня защитить или делает это по каким-то своим соображениям, чтобы я оказался в должниках? Как бы то ни было, я ни на йоту не приблизился к личным делам пациентов. Линсейд наверняка удвоит бдительность, и перспектива заполучить письменное доказательство моей теории станет совсем призрачной. Я чувствовал себя настоящим простофилей.

Вечер я провел у себя хижине, пытаясь постигнуть весь тайный смысл того, что, как мне казалось, я недавно открыл. Размышления мои прервал шелест за окном. Еще через какое-то время донесся запах дыма, и я решил, что это Морин – по своему обыкновению, сгребла мусор, запалила костер и теперь любуется пламенем. Надо бы выйти и поговорить с ней, извиниться за провокацию с пугалом.

Именно Морин я и нашел в саду, и, разумеется, она жгла мусор, но только то был не садовый мусор. Морин развела большой костер, и по краям действительно лежали веточки, прутья и прочее, но в центре пламени я разглядел пухлую стопку конвертов большого формата: истории болезней пациентов. А сверху, подобно чучелу Гая Фокса, лежало ненужное теперь пугало.

– Что вы делаете? – спросил я как можно мягче, хотя внутри у меня все бушевало.

– Он меня заставил.

– Линсейд?

– Кто же еще? Дьявол?

Я стоял и смотрел на огонь, и в памяти всплыли слова Генриха Гейне: “Там, где жгут книги, рано или поздно будут жечь людей”; я смотрел на пугало, которое чернело и корчилось в огне, и не мог избавиться от мысли, что оно до ужаса похоже на меня.

– Но Морин утверждает, что Линсейд велел ей сжечь архив, – с нажимом сказал я.

– А что еще она могла сказать? – отозвалась Алисия. – Она же душевнобольная. Пироманка.

– В самом деле?

Для меня это было новостью. Я не раз видел, как Морин сжигает садовый мусор, но вряд ли такое поведение можно назвать пироманией.

– Разве это не просто слово? – спросил я.

– Скажем так, она страдает склонностью к пиромании, хорошо?

Я согласился, что так сказать можно. Мы лежали в постели – как обычно, в кромешной тьме, – но это был один из тех редких моментов, когда мы действительно разговаривали друг с другом, а не занимались словесными упражнениями. Алисия вела себя на редкость здраво.

– Я вообще не понимаю, как она смогла добраться до архива. Разве документы не заперты в шкафу?

– Шкаф взломали.

– Морин?

– Нет, Андерс.

– Зачем ему это понадобилось?

Я мог бы повторить версию Андерса о том, что он искал картинки, но мне хотелось, чтобы рассказ звучал более убедительно.

– Привычка? – предположил я. – Может, ему нравится взламывать и проникать.

Но эта причина тоже показалась Алисии не очень правдоподобной с психологической точки зрения.

– Очень странно, – сказала она.

– А вы не делаете копий? – спросил я. – Дубликатов?

– Не говори глупостей. Если бы врачи делали копии с каждой написанной бумажки, никто бы ничего не нашел.

– Но содержащиеся в них сведения наверняка должны существовать в каком-то ином виде?

– Если в ином виде, то это по определению иные сведения.

– Но вы совместно с доктором Линсейдом ведь можете восстановить истории болезней?

– Наверное, можем. Но зачем нам это? Мы и так уже знаем то, что знаем. Какой смысл?

– Может, для того, чтобы другие могли узнать, что знаете вы.

– К примеру, ты.

– Да, но не только я.

– А почему бы тебе, Грегори, не выбрать иной путь? Почему бы тебе самому не восстановить свой собственный вариант этих документов? Почему ты не записываешь, что знаешь ты? Твои записи были столь же обоснованными, что и наши с доктором Линсейдом.

– Разумеется, это неверно, – сказал я. – Мне мало что известно о больных.

– И поэтому ты хочешь обратиться к внешнему авторитетному источнику, к документам, к историям болезни, которые раскроют все, развеют все сомнения, скажут все, что тебе нужно знать. Такой подход выглядит одновременно наивным и ортодоксальным, Грегори.

– Разве? – спросил я.

Я уже больше ни в чем не был уверен.

– Да, – сказала Алисия. – Знаешь, с моей точки зрения, способность жить с известной долей сомнения и неуверенности – неплохое определение зрелости и душевного здоровья.

Мне, конечно, хотелось чувствовать себя зрелым и душевно здоровым, а кроме того, все указывало на то, что иного выбора у меня просто нет. Архивы исчезли – исключительно по моей вине. Кто знает, содержались ли в них, как я рассчитывал, великие откровения, которые развеяли бы все мои сомнения, но теперь для таких откровений мне придется искать другой источник.

Когда со мной наконец решил поговорить сам Линсейд, он выбрал иную линию поведения, нежели Алисия. Линсейд настаивал, что не имеет никакого отношения к сжиганию архива, и, глядя на его расстроенное лицо, я хотя бы отчасти готов был поверить.

– Это тяжелый удар, – сказал он. – В нашей работе нельзя без документации. Как писатель, вы меня понимаете.

– В общем, да, – согласился я.

– Но, возможно, нет худа без добра, и, думаю, вы вскоре в этом убедитесь. Вы поймете, что в нашем распоряжении имеется другой, более эффективный вид документации.

– В нашем?

– Сочинения пациентов! – торжествующе возвестил Линсейд.

– Ах да, – сказал я, но мой голос вряд ли звучал убедительно.

Если учесть характер сочинений пациентов и тщательность, с какой они скрывали свое авторство, я не понимал, каким образом эта писанина может служить эквивалентом или заменой архиву и историям болезней.

Линсейд заметил мое недоумение:

– Грегори, думаю, пора нам публиковаться.

– Публиковаться?

– Да, Грегори. Я хочу видеть литературные произведения наших пациентов в напечатанном виде. Увесистый томик, с моим предисловием, вашим введением, послесловием Р. Д. Лэнга или кого-нибудь еще. Своего рода антология, демонстрирующая, как клиника отправляет безумных людей в литературное путешествие к душевному здоровью. Потом сможем вставить эту публикацию в наш послужной список И клинике будет польза, когда возникнет надобность просить субсидий.

– Вы уверены, что уже можно публиковать?

– Библиотека завалена под потолок. Только не говорите, что у нас недостаточно материала.

– В количественном плане его хватает, но…

– Будет вам, Грегори. Вы отправите эти писания издателю, и он издаст. Точно не знаю, как делаются подобные вещи, но вы-то знаете. Вы же профессионал. У вас должны быть связи.

– Надо полагать, – сказал я.

– Вот и хорошо. Займитесь этим делом, а я буду с нетерпением ждать презентации по случаю выхода нашей книги. Не думаю, что этот процесс занимает много времени, ведь так?

Я не мог поверить, что представления доктора Линсейда об издательском деле действительно столь поверхностны. Может, он просто смеется надо мной? Может, это своеобразное издевательство? Может, он знает, что это я пытался добраться до архива, и теперь словно говорит: ладно, раз печатное слово имеет, по-вашему, такое значение, посмотрим, удастся ли вам придать хотя бы какой-то смысл излияниям пациентов.

– Рассчитывайте на полную поддержку с моей стороны, со стороны Алисии и пациентов.

Обещание не было пустым. В ту же ночь Алисия снова пришла ко мне и сказала, что довольна моей работой с пациентами и гордится мною.

Пациенты, похоже, мною тоже гордились. Слухи о том, что якобы я согласился слепить из сочинений книгу, быстро расползлись по клинике. Реймонд зачастил ко мне с кофе. Макс тайком подсунул полбутылки рома. Черити скатала для меня толстенные самокрутки с травкой. Байрон поддержал высокохудожественной риторикой, а Андерс сказал, что если у меня, на хрен, возникнут какие-то проблемы, то он с радостью за меня их решит. И я счел за благо что-то предпринять.