Три дня горел город. Солдаты были довольны. Награбили с излишков пришлось даже закапывать сокровища в горах.

Али видит это. Он столько узнал от Муса-ходжи о всех участниках великой ибнсиновское драмы, что задумается только — и прозревает всех изнутри. Это больно: ведь открывается мука чужой души, а в своей и так полно боли…

Махмуд спал, повесив в середине шатра меч, вдруг в ужасе вскочил ему приснилось, что с кончика меча капает кровь, и он тонет в этой крови.

Вышел из палатки. Подошел К реке.

Туман. Всхрапывают где-то лошади. Махмуд вошел в туман, в теплую воду, прямо в сапогах, наклонился, чтобы напиться… и вдруг чей-то шепот возник у него за спиной. Нет» не за спиной, — впереди. И сбоку. Со всех сторон — шепот. Весь туман — шепот и шорох!

«Что я, с ума, что ли, схожу?» — подумал Махмуд и наклонился к воде. Усилился шепот. В ужасе Махмуд отступил и упал в воду.

— Где берег? Господи! Берег где? — закричал он, судорожно плывя вперед. Но берега не обнаружил. Поплыл назад. Тоже нот берега, В сторону!

Вода… вода… Кругом вода. И туман.

Нет, это не туман. Это призраки. И они движутся на Махмуда, и слышится ему со всех сторон:

— Не меч твой убил нас. Это бы мы простили тебе. Не сабля твоя… Убило презрение твое! Не захотел ты увидеть в нас друзей. Не захотел увидеть врага, достойного сразиться с тобой. Перебил, как скот. Не будет тебе прощения ни от нас, ни от потомков наших. А когда умрешь, не примет тебя земля, Спас тонущего Махмуда старик индус, который от Махмуда же и убегал, плывя на лодке по середине реки. На берегу, когда узнал, кого спас, тихо ушел за холм и там перерезал себе горло.

… Али встал, чтобы стряхнуть с себя Махмуда. Но нет, Махмуд не уходит. Вот он пьет, не выходя из шатра… Сидит, как старый лысый гриф, один и молчит.

На четвертый день повязал голову черной чалмой, велел построить войско.

— Указ, — слышит Али из далекого тысячелетия его слова:

Отныне, я, султан Ямин ад-давля ва-Амин ал-Милла Абу л-Касих Махмуд ибн Сабук-тегин аль-Музаффар аль-Мугалиб — раб, сын раба, считаю всех, кого убил, своими братьями и сестрами, в потому приказываю совершить по ним обряд успокоения, какой я совершил по родному отцу. Во имя их с сегодняшнего дня надеваю черную чалму — знак великого смирения, Омин, И встал на колени.

Отчет египтянина богу Осирису после смерти…

— Что это? — спросил Махмуд, показывая на песок, где Беруни чертил прутиком.

— По-древнеегипетски — я пришел плакать, — ответил Беруни, … Али знает, Беруни трудно живется у Махмуда. Старый философ много пьет. К тому же он начал глохнуть. Но, будучи по-прежнему «безразличным к материальным благам и пренебрегая обыденными делами, — как рассказывает о нем Шахразури, — всецело отдается приобретению знаний… Его рука никогда не расстается с пером», а сердце с размышлениями. «Только в течение двух дней в году — в день Нового года и праздника Михргана — он делал запасы одежды и пищи. С лица своего сбрасывал завесы житейских трудностей, и локти держал свободными от стесняющих рукавов», чтобы ничто не мешало писать и читать.

Беруни заканчивает «Индию». Неожиданно исповедуется среди цифр и чертежей: «Настоящее время не благоприятствует науке. Прогресс невозможен. Исполнены наши современники невежества… воспылали враждой к обладателям достоинств, преследуют каждого, кто отмечен печатью пауки, причиняя ему обиду и зло. Повсюду можно увидеть протянутую их руку, которая не брезгует подлостью. Не удерживают их ни стыд, ни чувство достоинства… Они клеймят науки клеймом ереси, чтобы открыть перед собой врата для уничтожения ученых и скрыть под гибелью их свою низкую суть».

«Я был совершенно одинок в свое время».

Беруни расспрашивает купцов, гонцов, паломников: не слышали ли они что-нибудь об Ибн Сине? Если кто и решался о нем говорить, то говорили злобное и ненавистное, как о безбожнике и нечистой силе.

Молчание Будды — молчание раненого, который не позволяет вынуть стрелу из сердца, вспомнил Али слова Муса-ходжи, Беруни молчал. Жил один и молчал и разговаривал лишь с редкими своими учениками, друзьями и чашей вина.

Махмуд решил сам идти и Ибн Сине. Али знает, когда это было. В 1025 году. Оставив Индию, неожиданно Переправился через Джейхун по мосту из связанных цепями судов, встретился с войсками караханида Кадыр-хана недалеко от Самарканда, обменялся с ним подарками, улыбками, заверениями в дружбе, а как дело дошло до действий, не стал отвоевывать Бухару у Арслана Глухого в пользу сына Кадыр-хана, как обещал, а пошел на туркмен, захватив хитростью в плен Арслана — дядю Тогрула и Чагры. Туркмен почти всех истребил. Четырем же тысячам оставшихся в живых разрешил поселиться в Каракумах. Правда, Арслан Джазиб — любимый его полководец, наместник Туса, сказал: «Если уж и даешь им землю, то предварительно хоть отруби у них большой палец правой руки, чтобы не могли стрелять из лука».

Кадыр-хан обиделся на Махмуда — не понял простой истины: интересы государства выше дружбы. Отвоюй Махмуд для сына Кадыр-хана Бухару, Кадыр-хан стал бы единовластным правителем Мавераннахра. А зачем Махмуду иметь на севере сильного врага? Постоянно ссорясь между собой, караханиды ослабляют друг друга и не представляют опасности. Туркмены же… «О, этот народ много еще принесет мне бед, — чувствует Махмуд, — не мне, так наследникам, потому что у туркмен нет ничего: ни земли, ни государства, и отчаяние их обвенчано со смертью».

Покончив с делами на севере, Махмуд оставил около Рея войска и приказал им ничего не делать, только беспутничать. Мадж ад-давля, сын умершей уже Сайиды, посылает Махмуду жалобу на его войско. Вот этого то Махмуд и ждал! Пошел на Рей. Мадж ад-давля вышел встречать его с подарками. Махмуд же заковал незадачливого эмира в цепь. Едет рядом! В говорит:

— Играл ли ты когда-нибудь в шахматы?

— Да.

— Случалось ли тебе видеть на одной стороне доски двух королей?

— Нет.

— Как же тебе могло прийти в голову отдать себя в руки того, кто сильнее тебя?), И, склонившись к его беспутной голове, спросил:

А Ибн Сипа в каком доме жил?

— Вот в этом.

Махмуд спешился.

В доме жила семья чиновника финансового дивана. Все упали ниц, Махмуд велел устроить в этом доме ночлег, … Мысли страшным обручем сжимают голову Али. «Наверное, жизнь моя кончилась, — грустно думает он, — как кончается жизнь курицы, которой отрезали голову, по голова ее все еще бьется о камни. Так бьюсь и я о последние мысли тех, с кем еще связана судьба Хусейна.

… Махмуд, читая хамаданские трактаты Ибн Сины, как-то сказал: птицы — это учёные. Клетка — моя держава. Птица, которая вырвалась из плена, — Ибн Сина. Восемь вершин — восемь городов, что приютили его. Царь — Халиф. Выше Халифа ему некуда идти. Силки на ногах — мои преследования. Освободит Ибн Сину от них лишь Смерть.

— Чья? Твоя? — спросил пьяный Насир Хусров, наливая Махмуду в кубок вино. И засмеялся.

… — Оценка каждому будет дана на пороге смерти, — сказал Махмуду Али из глубины своего сострадания. — Только здесь вы поймете, что истиной жизни у вас было несколько мгновений. Может, и в минуту они не соберутся. Это не те дни, месяцы и годы, когда вы воевали, кутили и казнили, а те несколько мгновений, когда, сойдя с коня, перевели через дорогу, запруженную вашими войсками, испуганного старика, или те несколько часов, что бродили по весенней степи и ила кал и слезами роста души, или минута, когда, посадив на одно колено своего маленького сына, на другое — маленького раба, равно играли с ними, рассказывая сказку, а заревели оба, вытирали им щеки заскорузлыми пальцами. В эти минуты вы истинно в жили. На эти минуты ушли 00 лет вашего существовании на земле.