В Казвине, пограничном пункте халифата, жили курды, которых никому никогда не удавалось покорить! Ни ассирийской царице Семирамиде в VIII веке до н. э., ни Александру Македонскому, ни арабам. Здесь Ибн Сина мог жить открыто: никто ни за какие богатства мира и выдаст его. Курды есть курды…

Ибн Сина усиленно работает Над «Каноном», лечит людей. Джузджани ходит на базар, готовит обед, переписывает черновые страницы учителя, «его скверную Араматскую вязь», в свободное же время учит логику Аристотеля, разбирает астрономию Птолемея, но самое главное — ищет купцов или гонцов, направляющихся в Гургандж, чтобы отправить с ними письмо брату Ибн Сины и его ученику Масуми.

Горы охраняли покой Ибн Сины. По высоте они уступают горам Гиндукуша, окружающим столицу Махмуда Газну, не сверкают ледниками, но сверкают гордостью и свободой. В замках, стоящих, на скалах, живут не подчинившиеся халифу иранские рыцари — хранители сасанидской независимости и культуры. Страной орлиных гнезд называют Дейлем.

И все же Ибн Сина не прожил здесь и года. Казалось бы, место идеальное, а Ибн Сина уходит в Хама дан, к Шамс-ад-давле — молодому эмиру, ничем еще не проявившему себя, разве что напугавшему до смерти мать. И потом, в Хамадана Ибн Сину легче изловить! Что же заставило его покинуть Казеин?

Конечно, неприступные горы Дейлема, замки, древние зороастрийские традиции, отсутствие религиозного фанатизма, прекрасные библиотеки трудно оставить. «Но… надолго ли это? — думает Ибн Сина. — Замки сражаться с Махмудом не будут. Они живы лишь потому, что Махмуд занят Индией. Есть ли на земле царь, который не боялся бы Махмуда?. Нет. Нет нигде такого царя. Не родился еще!..»

И невольно Ибн Сина вспоминает двух юношей туркмен, встретившихся ему и Масихи в Каракумах. Юноши эти — внуки Сельджука: Тогрул и Чагры, Они тоже, как Ибн Сина и Масихи, двигались по лунным колеям — дорогам разбойников и прокаженных. Двигались со всем своим народом.

Река призраков… Не слышно голосов, даже колокольчики сняты с верблюдов. Только вспыхивают под луной стремена, клинки, сабли. Да тихо вздыхают люди. Женщины, дети, старики, старухи сидят на верблюдах, тяжело груженных разобранными юртами, коврами, домашней утварью. Молодые мужчины гарцуют на конях по бокам, впереди и сзади.

— Тюрки-огузы, — сказал Масихи Ибн Сине, и оба спрятались, а потом незаметно присоединились к ним. Двое юношей, замыкавших караван, казалось, но заметили приставших, дремали, надвинув на глаза огромные бараньи шапки, но утром, у костра, сказали:

— Ты — Ибн Сина! Мы тебя знаем… А это кто? — и показали на Масихи.

— Мой друг.

— Тогда ладно, пусть идет с Нами!

Один из юношей, старший, насадил на конец копья портрет Ибн Сины, нарисованный по приказу Махмуда, и с диким криком помчался вперед. Тюрки-огузы устремились за ним, стараясь отнять портрет. Отнял младший брат, юноша лет семнадцати. Сверкая улыбкой, сказал Ибн Сине: — Теперь ты — мой гость! Не бойся! И волос с твоей головы не упадет!

Двигаясь с туркменами по пескам, Ибн Сина с удивлением разглядывал великолепные кожаные пояса на мужчинах с бляхами и серебряными стрелочками, серьги в ушах, заплетенные в косы волосы, малиновые халаты, отороченные черным мехом, бараньи и лисьи шапки с хвостами. Беруни рассказывал, что «поздней осенью туркмены двигаются к Хорезму, в низовье Сейхуна[178], ведя с собой лошадей, верблюдов, баранов, коров и быков. Летом кочуют по степи, зимой по пустыне».

Когда в 745 году уйгуры в союзе с Китаем разбили государство голубых тюрков, тюркское племя бичне (печенеги), образованное, согласно ученому Хирту, от слияния европеоидных голубоглазых аланов с тюрками, ушло на запад и продержалось на Волге до 893 года. Вторая волна — салыры разбили печенегов в союзе с хазарами, оттеснили на Балканы, заняв их место, и стали ударным отрядом хазарского царя.

— Тугак, хан девяти знамен, — рассказывают Тюрки-огузы Ибн Сине, — прославил наш род кынык из племени салыр. Но сын Тугака — Сельджук, мой дед, поссорился с хазарским царем, отказываясь идти на Хорезм. Мы мусульмане, а хазарский царь по вере — иудей. Хазарский парь кричит: «Ты — мой раб!» Сельджук ударил царя кулаком по голове, забрал всех нас и увел на юг. Три его сына завоевали Джент, прогнав Али-хана. Но год назад 107-летний Сельджук умер. А сын джентского Али хана Шах-Малик — «Несправедливый царь», как прозвал его народ, — пьяница и развратник, — отвоевал, все же у нас обратно город. И мы ушли в пески, где ты нас и видишь. Там, в бою за Джент, погиб наш отец Микаил. Я поставил на его могиле много статуй, сколько он убил врагов. Так что не скучно ему будет в царстве мертвых.

Ибн Сина удивился. Так эти двое юношей, плетущихся в конце огромной народной реки, к тому же хуже всех одетые, — царские сыновья?!

— А как вас зовут?

— Я — Тогрул, — ответил старший. — А это — Чагры показал на младшего. — Стыдно нам сказать тебе, но у нас нет своей земли. Вот мы и кочуем тайком по землям Махмуда. Открыто кочевать — значит бросить Махмуду вызов. Но нас всего четыре тысячи семей… Сразиться с ним пока нет сил. Его шпионы, конечно, уже донесли ему о нас. Но не рассердится Махмуд. Идти ночью — скромность, просьба… А какой царь на Востоке не проявит великодушие…

Помолчали.

— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал Тогрул. — За тебя Махмуд дал бы нам много земли… Не бойся, туркмены знают только честный бой.

И тут подъехали два богато одетых пожилых воина, Тогрул вскочил и низко поклонился им.

— Мои дяди, — сказал Тогрул Ибн Сине, — братья отца, сыновья Сельджука: Исраил, по прозвищу Арслан, и Муса.

«Арслан! — удивился Ибн Сина. — Так я же видел его во дворце у Нуха! В Бухаре!.. Ну да! Это он помог Нуху в борьбе с Богра-ханом! Благородный Арслан… Помог я ушел, не взяв за помощь никаких подарков. А Это Муса. Тот самый, что воевал на стороне Мунтасира против караханида илек-хана Насра в 1003 году под Самаркандом и захватил в плен 18 хаджибов!»[179]

Коротко переговорив с Арсланом и Мусой, Тогрул по Их знаку принес и развернул белое знамя. Огуз-хана с нарисованной на нем золотой бычьей головой И девятью белыми конскими хвостами. «Знамя главного хана, — подумал Ибн Сина. — Девять — у тюрков святое, число. Ибо нет ничего превыше девяти».

— Ты наш почетный гость, — сказал, улыбаясь, Тогрул, — и потому мы показали тебе наше знамя.

Тогрул… две алмазные, звезды с голубыми белками на черном лице. Нос — стрела. Губы, с которых так и хочется, как с черных слив, стереть сизый налет. Сама природа удивилась, наверное, своему искусству — такая это живая, дикая степная красота. «Тогрул не будет бояться Махмуда, — подумал Ибн Сина. — Не только в силу природной своей смелости, но и потому, что их вопрос — это вопрос жизни, а не власти. И поэтому никто перед ними Не устоит. И если сегодня Тюрки-огузы благородного Арслана, дяди царевичей, просят у Махмуда землю, то Тогрул и Чагры уже готовятся к бою.

У Тогрула и Чагры нет отца. Им не на кого надеяться. Следовательно, у них рано разовьется самостоятельный ум. И Потом, ОНИ так просты, ничем не отличаются от народа, но всем следуют народному идеалу справедливого царя. Спал же Якуб Ибн Лайс, эмир Сеистана и Хорасана, положив под голову щит, в палатке перед своим дворцом! Он в отец Махмуда — Сабук-тегин скорее были честными смелыми полководцами, чем царями. Такими же будут, наверное, Тогрул и Чагры».

Ибн Сина невольно сравнивает царевичей-тюрков с сыновьями Махмуда. До него не могли не доходить слухи.

О том, что Махмуд держит под наблюдением шпионов каждый шаг сыновей — Масуда И Мухаммада. Раб, хранитель царской одежды Нуш-тегин, возлюбленный Масуда и самого Махмуда, особенно усердствовал в донесениях. Махмуд как-то сказал: «Масуд-тиран, который никого не признает выше себя. Мухаммад — великодушен, неустрашим, после меня дело Перейдет, наверное, К Мухаммаду, но Масуд его съест. По этой причине в моем громадном государстве появится алчность, и тогда понятно, куда зайдет дело». Эти слова записал Мишкан, начальник канцелярии Махмуда, учитель честнейшего Абулфазла Байхаки. Перед смертью Махмуд настолько запутался в противоречивых шпионских донесениях, что послал халифу Кадиру письмо с просьбой отлучить обоих сыновей от престола.