Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

«Из мрака ночи возвратись с подарками ко мне…» Кого же видело солнце в утреннем свете на востоке, пока на западе Ибн Сина сидел под звездами в темноте?

Жила в то время на земле женщина, самим небом, казалось, предназначенная Ибн Сине — Сэй-сёнагон. Из бедной дворянской семьи. За свой ум была взята в свиту императрицы. Ложась спать, клала Под Голову стопку чистой бумаги и лунными грустными ночами (Ибн Сина в это время отодвигался от нестерпимого солнца в тень вместо с рукописью «Канона») бросала на бумагу легкой кисточкой, блестящей от туши, изящные иероглифы! Что есть бесконечность?

Сутра[162] совершенной мудрости, когда начинаешь читать её в одиночестве.

Что есть пронзающая душу красота?

Когда солнце поднялось выше, роса, тяжело пригнувшая ветки хаги,

скатилась на землю, и ветки вдруг сами собой взлетели в вышину…

Что человек не замечает?

Как потихоньку стареет его мать…

От чего веет чистотой?

От глиняной чарки,

От стеблей водяного риса, вплетенных в циновку.

Это был ее дневник, портрет ее души.

В последний день второй луны, — рассказывает она дневнику, — дул сильный ветер, и с потемневших небес летел редкий снежок. К черной двери пришел дворцовый слуга и сказал:

— Господин советник Кинто посылает вам письмо.

На листке для заметок было написано!

И на один короткий миг
Слегка повеяло весной.

В самом деле, слова эти отлично подходили к сегодняшней погоде, но как сочинить первые три строчки?

Я терялась в мыслях, посланник же повторял!

— Скорее! Скорее!

Я почувствовала себя одинокой и потерянной. Мало Юга, что пошлю скверные стихи, еще и опоздаю. Дрожащей рукой вывела недостающие строки:

В холодных небесах
Вишневым цветком притворился
Порхающий снежок…
(И на короткий миг
Слегка повеяло весной).

«За это ее следовало бы возвести в ранг старейшей фрейлины!» — говорят, сказал Кинто.

Что вызывает жуткое чувство?
Черный металл?
Комок земли.
Дикое поле.
Уголек дли растопки.

Но как мог узнать о ней Ибн Сина, если даже ее соотечественники впервые опубликовали дневник лишь через 700 лет после написания его? До XVII века он ходил по Японии, переписываемый от руки. Из этого дневника вышла, можно сказать, вся классическая японская литература — уникальнейшее, явление человеческой культуры.

Сколько раз отрывал Ибн Сина лицо от книг и смотрел на чинары в лунном свете! Они стояли над ним, словно души тех, кто жил до него. Тоска охватывала сердце, «Человек, который не испытал, что значит неподвижно стоять под луной, затянутой облаками, когда ночь благоухает цветением слив, или брести, сбивая росу, по равнине при полной луне, — не понимает любви, — сказал человек, ставший Поэтом после того, как умерла его любимая. Оставив богатство, высокое положение при дворе он постригся в монахи и ушел в скитания. Как поэт, вырос на дневниках Сэй-сёнагон и стал одним из четырёх небесных королей японской поэзии, что охраняют мир от алых духов с запада, востока, севера и юга. Кэнко-хоси[163] охранял Запад — ту часть мира, куда так любила смотреть Сэй-сенагон и где жил Ибн Сина. Они видели друг друга, когда он смотрел на рассвет, а она — на закат. Та на Востоке, через небо, смотрели друг на друга Лай ли в Маджун….»

Лунный свет венчает души века… По невидимому мосту озарений они приходят поклониться друг другу.

— И все-таки ты должен быть один, — говорил Масихи Ибн Сине, — всегда один. Я избежал искушения семьей и тем счастлив. А ведь это было самое страшное искушение, через которое прошёл и Христос, чье имя я ношу, «Братья его не веровали в него, — писал Иоанн. — И мать». «И пошли ближние взять его, ибо говорили, что он вышел из себя», — подтверждает слова Иоанна Марк. Страдания Иисуса от столкновения с семьей были мучительны, — глаза Масихи потемнели и из голубых островков неба стали грозовой тучей. — Так страдает всякий, кто не может ничем ограничивать свою свободу. Без свободы невозможна борьба за осуществление своего предназначения, невозможно сохранить, продираясь сквозь жизнь, свое лицо, предназначенное для вечности. Без свободы теряется острота мысли, утомляется покоен и однообразием жизни. Нужно быть одному, всегда одному, чтобы овладеть своим веком и своей судьбой. НО прежде человек должен выстрадать, отвоевать, отстоять это одиночество, — одиночество творца, должен научиться сопротивляться злу, пошлости, посредственности, Невежеству и… семье, которая своим покоем не дает тебе идти в глубь времени, в глубь самого себя.

Масихи помолчал, опять его глаза сделались голубыми…

— И все-таки как хочется порою посадить детей и корзину и тащить их по разорванному в клочья Млечному пути к жене!

В глазах у обоих стояли слезы!

Что вызывает жуткое чувство?
Черный металл.
Комок земли.
Дикое ноле.
Уголек для растопки.

Махмуд тоже не спал лунными Ночами.

Только черный металл, комок земли, дикое поле и уголек для растопки не вызывали у него ужаса.

Махмуд бродил по дикой Степи вдали от шатров воинов, чувствуя, как неслышно ходит за ним, прям иная траву. Тоска, Но не боялся ее. Знал, утром он возьмет в руки черный металл, превратит в ком земли тысячи жизней, сделает цветущую землю диким полем, а угольком для растопки подожжет страну неверных. И будет счастлив.

И все же он пьет я пьет кубок за кубком, один в своем шатре, где спит на шелках Айаз, и смотрит на стих, выцарапанный на кубке чьей-то услужливой рукой:

В ту мочь, как прошел дождь.
Друг мой пришел на край крыши.
Пошел я поцеловать его уста.
Они были так нежны, что показалась кровь. [164]

Пьет он и в горьком своем саду, а потом садится на коня и скачет, куда глаза глядят. Его тошнит от изысканных умов: Утби, Уисури, Фаррухи, Абулфазл Байхаки, начальник канцелярии Мишкан, писатель Кухистани, чиновник по важным дипломатическим поручениям Хусайн Микаил из рода ашина Диваштича, «чудо эпохи», мудрец века… «А разве мудрость — не безумие перед богом? — хочет им всем сказать Махмуд. — И не безумец ли я, что послал это „чудо эпохи“ в Гургандж за Ибн Синой? Посылать надо было ребенка… И это был бы мод удар по морде всех этих прирученных интеллектуалов! Попробуй-ка засунь Ибн Сине в рот драгоценные камни?!»

Старый друг, правая рука моя, мой полководец Али Кариб, весь изрубленный, в Шрамах, подмигнул как-то Айазу, когда брал у него вино, а я увидел, — так он глаз полузакрытым оставил и на меня смотрит. «Что это, — спрашиваю, — с глазом у тебя?» «Не знаю, — отвечает, — 4 только что вдруг закрылся». И так полгода ходил.

А вчера, когда я на рассвете шел вдоль реки, смотрю, он у воды стоит, коня поит и задумчиво так в даль глядит.

Обернулся. А глаз забыл прикрыть! Прикрыл, да я рассмеялся.

Он разжал глаз и бледный, в ужасе смотрит на меня. С жизнью прощается. Я молчу, потому что изо всех сил и сам стараюсь сдержать рыдания. Наше безмолвие слилось с безмолвием правды… И я простил его. И слезы хлынули у меня из глаз. И стало нам обоим так легко. И он поцеловал краб моей одежды и ушел.

вернуться

162

Сутра — санскрит, буквально «правило», «изречение», в данном случае — изречения Будды.

вернуться

163

1283–1350 гг.

вернуться

164

Народная исфаханская песня.

73
{"b":"206680","o":1}