Ибн Сина похоронил Масихи, не дойдя 18 километров а до зеленой, шумящей садами и родниками Нисы., Не город, а глоток прохладной воды… Об этом рассказал ему сегодня ночью слепой старик. На шее у Масихи оказались иконка и крестик. Иконку Ибн Сина взял себе. И кожаную сумку друга с рукописями.
Али задумчиво смотрит в лицо Муса-ходжи. Вот он стоит, сложив руки перед собой, приготовился слушать дальше судью. И вдруг сердце Али сжалось. «Сколько же времени стоял он уже здесь сегодня под испепеляющим солнцем?! И причина его муки, его унижения — Я…
Не будет он больше здесь так стоять! Что я, в самом деле? Или мне не двадцать лет? Или я не крестьянский сын?»
И он… сбежал. Ночью. Спустился по веревке с северной стороны Арка, никем не охраняемой, пройдя незаметно улицу Кучу, дом Сиддик-хана, кладбище и страшный потайной колодец, откуда доносились слабые, как шелест ветра, стоны. Или Показалось? «Весь Арк — стон, — сказал себе Али, прогоняя ужас, внезапно охвативший его, — потому что стоит Арк на обнаженном сердце крестьянина, который кормит эмира и еще… улыбается при этом».
На следующий день как ни в чем не бывало Бурханиддин открыл судебное заседание.
— Впереди каждого человека, — сказал он, обращаясь к народу, — идет дьявол с колокольчиком. Колокольчик — это Слава, мирские дела, — то, что мутит родник наших жизней. Крутясь в суете, мы засыпаем его гнилью прелых мыслей, оскверняем тиной ложных чувств, и в конце концов родник иссякает. Так какой же подвиг надо совершить, чтобы вернуть роднику его первоначальную чистоту! Такой подвиг совершил Газзали…
В толпе наступила благоговейная тишина.
— В минуту наивысшего взлета, когда толпы людей ломились к нему за сокровенным еловом, встречали и провожали его, вступившего на путь богатства и славы, он оставил все, даже знаменитую богословскую кафедру в Багдаде, и начал новую жизнь. То, что произошло с ним, никогда бы не смогло произойти с Ибн Синой, потому что Ибн Сина всю жизнь шел за колокольчиком… Сегодня судить Ибн Сину будет Газзали. Но чтобы никому из вас не закралась в сердце мысль о зависти Газзали к гению и славе Ибн Сины, я расскажу вам немного о нем.
Али напряг слух, стремясь не упустить ни одного слона. Три дня он мотался по Бухаре, не в силах выйти из нее: все дороги находились под усиленным контролем из-за его побега. Не имея возможности пробраться к себе в деревню, он разыскал Дом Муса-ходжи, но когда бы ни приходил, Муса-ходжа сидел на коленях, на старом молитвенном коврике, с отрешенным лицом. Сколько Али ни ждал, Муса-ходжа не поднимался. Губы его были плотно сжаты, по щекам катились слезы. Нарушить молитву Али не мог… До ночи прячась в кустах, ждал, — может, выйдет Муса-ходжа из дома. Но и из дома он никуда не выходил.
Али был потрясен переменой, происшедшей со стариком. Он никогда не думал, что старик так любит его! Если б Муса-ходжа оглянулся… «Вот он — я, стою рядом с вами, живой и здоровый! Меня надо только спрятать в вывести из Бухары. А там и ветер меня не найдет!» Но Муса-ходжа, не поднимая головы, молился и плакал.
Али не стал больше ходить к нему. Целыми днями сидел в камышах у ворот Саллаханы, где жили арабы, и слушал их крики: «О, урджин! О, урджин!» Умер кто-то. Ходили арабы по кварталу, били руками в барабаны, смазанные сажей, и пели печальные красивые песни.
Али не выдержал, у него и так душа, словно паутинка, прилепившаяся к мертвому корню, еле держалась.
К вечеру перебрался на пустырь Сарвана, но сюда, оказывается, несколько дней назад перевели верблюдов эмира и афганских солдат. Хотел сказаться больным и спрятаться в больнице, что у ворот шейха Джавала, но русский фельдшер так подозрительно посмотрел на него, что Али тут же убежал. Напившись водки в лавке армянина Лазаря, которому Али помог разгрузить телеги с зерном, пошел к болотам квартала Искандарханы, где жили кожевенники, но ночью тысячи тоненьких острых жал впились в каждую клеточку его тела, будто все несчастья его жизни, и Али, сломи голову, побежал к плотной туче комаров марок прямо по улицам Бухары, рискуя больше, чем днем попасть в руки сарбазов, помчался в северные кварталы к воротам Углон, где когда-то сбрасывала в сточные ямы казненных бунтовщиков.
Здесь было безлюдно и тихо. Здесь Али прожил два дня в нише, прикрытой куском вылинявшей тряпки. Это место никто не посещал. Кроме палачей, привозивших ночью трупы. Приходили еще тайком родственники казненных — откопать отца, сына из общей ямы, предать Их земле. Но даже если они и видели Али, то принимали его за юродивого и протягивали лепешку.
И вот сейчас стоит Али на площади Регистан, слушает Бурханиддина, а сам во все глаза ищет Муса-ходжу.
— «В былые времена, — читает, не торопясь, Бурханиддин из книги Газзали, — я распространял науку богословие, через которую приобретают видное положение, и звал к ней людей и словом, И делом. К этому сводились тогда моя цель и мои помыслы. Затем я обратил свой взор на собственное положение, и оказалось, что весь в утонул в мирских связях, опутавших меня со всех сторон. Обратив же взор на деятельность мою и на самое лучшее, что в ней было — на чтение лекций И преподавание, — обнаружил, что науки, занимающие меня, не имеют ни значения, ни пользы…»
Рядом с Али раздалась незнакомая речь — это старательно переводил русским офицерам слова Бурханиддина толмач. Али продвинулся вперед, чтобы не мешал ему этот шум, и неожиданно увидел соломенную куклу в чалме, что сидела На том месте, где сидел он сам.
— «Поразмыслив о целях, которые я хотел достичь в своей преподавательской деятельности, — продолжал главный судья рассказ Газзали, — я обнаружил, что помыслы мои были направлены не исключительно на всевышнего аллаха, но побудительным мотивом и двигателем для меня служил также поиск почета и широкой известности.
И я убедился, что стою на краю пропасти…»
Али осторожно оглядел людей, находящихся рядом с ним. Вот горшечник — у него руки разъедены глиной. Вон крестьянин — из Гиждувана, судя по расцветке чапана. Вон еврей с синими руками — недаром в Бухаре говорят: «Пойти к еврею — значит, отдать красить пряжу в синий цвет». А вот ювелир… Какие тонкие у него, прекрасные пальцы… поглаживает ими бороду. А может это переписчик книг?.. Как все внимательно слушают!
— «В течение некоторого времени, — продолжает читать Бурханиддин, — я не переставал думать о своем положении, все еще не делая окончательного выбора: сегодня принимал решение уехать из Багдада, завтра передумывал. Одной ногой делал шаг вперед, другой — назад. Стоило мне утром проникнуться искренним желанием искать верный путь, вечером на это желание нападали, охлаждая его, полчища мирских страстей». Вот он — колокольчик дьявола! — откинулся от книги Бурханиддин. — Как трудно его не слышать! — И снова стал читать: «Мирские страсти притягивали меня своими цепями, удерживая на месте, в то время как голос веры взывал: „В дорогу! В дорогу! Жить осталось так мало!“, И тогда снова возникала во мне решимость к бегству. Но тут появлялся дьявол и говорил: „Это случайное состояние, не вздумай поддаться — расстанешься с оказываемыми тебе почестями, с упорядоченной жизнью, не знающей ни печали, ни горести, с благополучием, которое не может быть отнято у тебя и врагами. Возможно, Душа твоя потянется к этой жизни снова, но вернуться к ней уже не удастся“».
«Как слушают! — удивляется Али, оглядывая людей. — Вон опустил глаза старик, склонилась его голова. Вон ремесленник горит лицом, впитывает слова, словно земля влагу. Вон закрыл глаза и медленно покачивает головой в такт рассказа Бурханиддина богатый чиновник».
— «Шесть месяцев находился я в состоянии беспредельных колебаний, — продолжает главный судья. — Наконец, дело перешло границу свободного выбора и вступило в область необходимости. Аллах замкнул мой язык.
И в один прекрасный день, когда я старался сделать свой урок более приятным для сердец тех, кто посещал мои лекции, язык мой не произнес ни слова… В душе появилась скорбь… хлеб не шел в горло. И у меня наступил такой упадок сил, что лекари пресекли надежду на мое выздоровление.
