Туманный горизонт берега постепенно очерчивался и спустя некоторое время засверкал, будто линия кривой сабли.
Пере нравившись на пароме через мощную, слепящую блеском Джейхун, караван сошел на берег. Полдня пробирались по вязким болотам. Вскоре начались зеленые земли оазиса. Двигались уже в тени старых, добрых на тень карагачей. Легко, отрадно дошли до предместий Гурганджа и здесь остановились на ночлег.
Все. Путь завершен, — Султан Махмуд тепло и радушно принял ученых и поэтов погибшей Саманидской держаны, пришедших к нему после смерти Мунтасира в 1005 году, — говорит народу на площади Регистан Бурханиддин-махдум. — Еще в 999-м, выполняя долг вежливости, Махмуд послал им приглашения, в том числе и 19-летнему, но уже широко известному философу И врачу Ибн Сине. Вежливость должны были в тот момент проявить все, кто имел власть и деньги, потому что ученые и поэты гибнут без покровителя. Послал им приглашения и эмир Гургандж», куда только что прибыл Хусайн Али ибн Мамун. Но что такое Али ибн Мамун? После того, как в октябре 999 года, — продолжает судья, — ОДНОВРЕМЕННО короновались на царства илек-хан Наср и султан Махмуд, поделив между собою Саманидскую державу по Джейхуну, все остальные эмиры, словно железная пыль, рассыпанная вокруг двух магнитов, притянулись либо к годному центру силы, либо к другому. Мамун и, отец эмира Али, всего лишь наместник Хорезма, — мечтал о славе Саманидов, да вскоре погиб, растерзанный своими же воинами за жестокость. Оставил сыну Али в наследство слабость и неопределенность недавно образованного государства Вот куда прибыл Ибн Сина. У султана Махмуда же была сила. Кроме того, он славился просвещенностью. «Получил хорошее образовав вне, — пишет о нем его историк Абулфазл Байхаки[63], — овладел языками фарси дари и арабским. Писал стихи, составлял комментарии к Корану, И женщины доме Махмуда занимались пауками».
— А можно ли доверять Абулфазлу Байхаки? — спросили из толпы.
— Не лесть ли это придворного историк!?
— Абулфазл Байхаки знаменит такими словами, — поднялся судья Даниель-ходжа: «Я хотел воспроизвести историю полностью, вымести прах из всех уголков и закоулков… Я хотел правды, потому что нелепо было бы писать что-либо, кроме правды».
— Просвещенность Махмуда и великодушие его не подтверждает разве история поэта Фаррухи, сбежавшего от своего хозяина — эмира Халафа? — сказал Бурханиддин. — Халаф, эмир Сеистана, потомок Амра, того, что пытался отнять у Исмаила Самани Мавераннахр. Помните? «Фаррухи — сын воина Халафа оскудел, когда женился на служанке Халафа, — пишет Низами Арузи Самарканди, — и у всех осведомлялся: не слышали ли они о каком-нибудь восхваляемом, чтобы отправиться к нему?»
Халаф ушел в хадж, уступив на время трон родственнику Тахиру. Тахир вернул трон, а потом пожалел и сразился с Халафом. Победил, да вскоре умер, трон же передал сыну — Хусайну. Трехлетняя война Халафа с Хусайном погубила почти всю знать Сеистана. Несколько лет Хусайн, побежденный Халафом, вообще сидел в тюрьме, где чуть не погиб от голода. Бухарский Саманид Нух помирил их. Вышел Хусайн из тюрьмы, обнялся с Халафом, долго оба плакали. А потом 30 дней пировали, да так, что. Хусайн умер. Махмуд же не сводил с Халафа глаз, и однажды, когда Халаф охотился с гаремом и всеми своими придворными в горах, оставив пустыми столицу и дворец, окружил его и сказал, смеясь: «Шакал охотился на лису, а тигр на шакала…» Было это в 1000 году. Халаф понял: дни его сочтены. И стал убивать друзей сына, боясь его сговора с Махмудом. А потом и сына убил… Махмуд захватил Сеистан. Халафа посадил На осла и отправил на все четыре стороны.
Фаррухи можно было даже пожалеть, когда он предстал перед Махмудом «нескладным сиджизийцем-деревенщиной — в халате, рваном спереди и сзади, в грязных башмаках», жить у такого эмира!..
Но поэму он принёс прекрасную: о том, как царь клеймил лошадей на весеннем лугу. Махмуд несколько раз перечитал поэму. Вот она. Бурханиддин поднял старую рукопись. — Я прочту ее вам в подстрочном переводе:
Когда зеленым шелком закроют лицо лужайке,
В семицветную парчу укутают голову горы,
И у ивы, как у крыла попугая, произрастут крылья,
Тогда в утреннюю пору ветер доносит запах весны.
О, как приятен нежный ветер! Как радостен запах весны!
Ты сказал бы, что у ветра в рукаве растертый мускус.
Сад ты сказал бы, держит в объятиях пестрые куклы,
У белых роз в ожерелье — сияющие жемчужины.
У аргавана в серьгах — бадахшанские рубины,
Так как на ветвях розы появились чаши красного вина.
Вода цвета жемчуга, тучи сыплют жемчуг,
Можно подумать, что пестрыми халатами пожалованы
Разукрашенные сады по случаю клеймения лошадей государем,
Место клеймения лошадей явило такой расцвет.
Что его расцвету дивится судьба.
Лужайку на лужайке ты видишь, словно небо на небе.
Шатер на шатре, словно серебряный замок на замке,
Что ни шатер — лежит влюбленный с пьяным другом.
Что ни лужайка — радостный друг в свидании с другом.
Не лужайках звучание чангов в искусных руках.
Возле шатра царя победоносного
Разожгли дли клеймения огонь, подобный солнцу.
Взвился огонь, как знамя желтого шелка.
Горячий, как натура юноши, и желтый, как чистое золото.
Клейма, как ветви рубиноцветного коралла.
Каждое, словно гранатовое зернышко внутри гранате,
Отроки недремлющие ряд за рядом, кони неклейменые табун за табуном.
Царь благонравный верхом на переплывающем море коне,
Словно Исфандияр и степи с арканом.
Который вьется, точно локоны миртоволосых красавиц.
Крепок он, словно верность старых друзей.
Эмир справедливый…
Радостный, ликующий, преуспевающий и могущественный!
Кого поймал он своим арканом в шестьдесят локтей.
Украсит именем своим ему лопатку, круп и морду.
Все, что на одной стороне он клеймит, на другой раздаривает.
Поэтам — с уздечкой, пришельцам — с недоуздком.
Махмуд дал Фаррухи коня с уздечкой… «Нескладный деревенщина в халате, рваном спереди и сзади, с огромно и чалмой, а стихи принес с седьмого неба!» Махмуд ценил таланты…
— Что ж он тогда обидел Фирдоуси? — спросили из и толпы.
— Фирдоуси?! Он его не обижал! Скорее Фирдоуси и обидел Махмуда.
— Как?!
— Я вам докажу. Мы ничего от вас не утаим. Ни одна и ваш вопрос Не оставим без ответа. А тем более касающийся Махмуда, — главного вершителя судьбы Ибн Сины Так вот, наместник Хорасана Абдурраззак приказал писцам собрать куски персидской хроники, чтобы создать по ним книгу царей — «Шах-намэ» и противопоставить ее и арабам-завоевателям. Об Абдурраззаке пишет и Беруни, и Фирдоуси указывает еще на какого-то Серва, «жившего в Мерее у Ахмада ибн Сахля». А Сахль — современник Исмаила Самани. У этого Серва с его слов писцы записали сказания о Рустаме!
Возгласы восхищения в удивления в толпе.
— Говорит еще Фирдоуси и о рыцаре Чача из долины Чирчика, также знавшего наизусть куски эпоса. Дакики, бухарский поэт, взялся переложить собранную и это времени хронику на стихи. Фирдоуси сам говорит об этом:
