Действительно, Фараби, будучи, уже признанным философом, отправился учиться в Харран, и из своего X века нечаянно вступил чуть ли ни в пятое тысячелетие до н. э.: Харран именно оттуда, от потопа, от первых шумер, начинает свое существование. И если четыре волны мощных человеческих передвижений: вавилоно-ассирийского, аморейского, арамейско-халдейского в арабского четыре раза меняли сложившуюся в Междуречье культуру, То Харран единственный оставался прежним Харраном. И может, Фараби, идя на занятия К Абу Башру, Заходил в храм бога Луны Сина, существовавший еще в XVIII веке до н. э… Английский археолог Дэвид Сторм Райс в 1957 году нашел развалины Харрана в южной Турции, на реке Нар-Бали, и обнаружил, что только в 1179 году, то есть через 249 лет после смерти Фараби, на месте храма бога Луны наконец-то построили мусульманскую мечеть. В лице Харрана древний шумерский мир в древняя астрономия звездопоклонников сабеев дожили до Чингиз-хана…
— Вот этот Фараби и есть та высокая душа Пророка, последняя четвертая ступень, о которой я тебе говорил, помнишь? — Муса-ходжа прикрутил фитиль керосиновой лампы, прислушался к шорохам за дверью.
Глубокая ночь. Встряхивает серебряной уздечкой ночной оседланный конь эмира.
— Почему его душа — душа четвертой ступени, ты хочешь спросить?
— Да — Али придвинулся к старику.
— Потому, что разумом он совершил омовение, Очистился от всех религий, Каких насмотрелся в Харране, Ни одна из них не затемнила его души. И стал он прозрачен для Времени. Время и Философ как бы соединились и нем и сделался он Мудрецом — увидел причину несчастий людей. Именно этих людей, именно итого времени. И открыл людям закон, который мот бы сделать их счастливыми.
— Совсем он, что ли, против религии? — удивился Али.
— Нет. Религия в его идеальном государстве — как бы старик, который воспитывает людей Переделать же их, вскрыть алмазным светом затхлую их жизнь может толь ко Мудрец, имеющий власть, считал Фараби. Царь — Мудрец. Понимаешь?
— Есть у меня конь, да нет уздечки, — усмехнулся. Али. — Есть уздечка, да нет коня…!
— Ты прав. Умирая, Фараби сказал: „Неужели мир так и не удостоится чести, чтобы им правили Мудрецы?“
Помолчали.
— Завтра будут судить не только Ибн Сину, — сна зал старик, — завтра будут судить и Фараби. Он ж голова канала, из которого и ты пьешь воду. Вот увидишь, как завтра он костью встанет всем им поперек горла! И ты должен будешь защитить его, если ты хоть немножечко человек.
— Я?! Я, неграмотная темная душа первой ступени, могу защитить душу высшей, четвертой ступени?!
— Можешь.
— Вот этого то безбожника и еретика, — говорит народу Бурханиддин-махдум, — этого Фараби, у которого не было ничего святого в душе, Ибн Сина и выбрал себе в учителя. Да еще в 16 лет!
Али ждал этих слов и должен был ответить, как НИ его Муса-ходжа, что этого „ничтожного Фараби“ эмир Дамаска шейх Сайф ад-давля сделал своим первым другом, а когда умер Фараби, сам прочитал над ним заупокойные молитвы. Но Али боялся и рот открыть. Он там и слышал голос Бурханиддина, который скажет, „Если тонешь зачем тащишь за собой невинного человека? Да еще шейха!“ Что на это ответишь? „Написано, мол, о сказанном у Ибн Аби Усейбии“, как учил Муса-ходжа? Так я же неграмотный! Откуда могу знать? Вот и получается, что это Муса-ходжа всему меня научил, и тогда его убьют.
Просил еще слепой старик сказать, что везирь Рея ас-Сахиб, образованнейший человек своего времени, на вес золота покупал книги Фараби. И когда саманидский эмир Нух позвал его к себе в Бухару везирем, ответил: Я бы поехал, да далеко везти книги Фараби. И Бурханиддин, конечно, на это ответят: „на бухарском базаре он купил бы своего Фараби за три дирхема!“
Так и промолчал Али все заседание.
Да, удивительной была первая встреча Ибн Сины с Фараби и Аристотелем. Две молнии одновременно ударили в его юное сердце. Два учителя одновременно вошли него. И никогда после этого он не расставался с И НМ К. Они стали единственным утешением в его одинокой жизни единственным источником сил.
Был еще и Неизвестный философ. Но он прошёл тайно через жизнь Ибн Сины. Ибн Сина чувствовал его присутствие, рое в общении с ним, как философ, но никогда не звал ни имени его, ген жизни. Имя этого философа, полторы тысячи лет растворенное в неизвестности, открылась лишь в 1952 году…
— Читает Ибн Сина свои еретические книжки, — говорит народу Бурханиддин-махдум, — и не видит, как гибнет его родина. Не видит даже тогда, когда 33-летний эмир Бухары Нух, уставший от борьбы со своими военачальниками, отстраняет руку с лекарствами и говорит: „Не я, держава ваша больна“ — и зовет на последний разговор сыновей.
Входят 19-летний Мансур 18-летний Малик и 17-летний Исмаил. Нух долго смотрит им в лица, словно в чистый лист бумаги, на котором будущее скоро поставит свои письмена. Вглядывается и в 17-летнего Ибн Сину.
Вот она, молодость… Что сделает она с миром? Что мир сделает с нею? Четыре юных, прекрасных лица, трепетно откликающихся на тончайшие чувство и мысль. И сзади темнеют каменные, бесстрастные, в морщинах ненависти и лжи лица везирей, полководцев, министров…
Нух закрывает руками глаза, а потом поднимает их на сыновей — страшные, старые, запорошенные смертью, все в слезах.
— Чувствует мое сердце, — скорбно говорит он, — вы будете последними. На вас все кончится. Вас постигнет самое страшное, что только может постигнуть царских сыновей: один будет ослеплен, — он показал на старшего, Мансура. Другой лишится престола от внешнего врага, — показывает на Малика. — и третий… третий положит жизнь на то, чтобы восстановить державу, но погибнет, ибо нельзя уже восстановить и что бог разрушил…
Это были последние его слона. Вместе с ним далеко в Газне умер и Сабук-тегин, сдержавший клятву верности не только в жизни, но и, как оказалось, в смерти. Умирает у Сабук-тегина в плену и Симджури, а Узейр, низложенный Сабук-тегином. Везирь, каким-то чудом бежит и поднимает восстание в Самарканде. На помощь зовет караханида Насра. Наср пришел, но не помог мятежникам, в наоборот, схватил их (значит, считал уже саманидский город Самарканд своим городом) и отправил на Бухару Фаика с личным войском.
19-летний эмир Мансур, только что коронованный, бежит в Амуль, но Фаик на трон не садится. Ходит вокруг, смотрит… Нет, не решился. Зовет обратно Мансура.
Мансур сместил с поста главного своего военачальника и наместника Хорасана Махмуда, сына Сабук-тегина, поставил вместо него слабого Бёг-тузуна, чтоб легче было править. Фаик ссорится то с везирем Баргаши, то с Махмудом.
Когда тебе 17 лет и мир разваливается у тебя на глазах, юность быстро вянет, гибнет возвышенность души — этот одухотворенный полет над подлой суетой жизни. 17-летний Хусайн ибн Сина видел в Бухаре столько предательств и смертей, что быстро понял: мир — это уставший караван, весь облепленный кровью и дерьмом, и жаждет он только одного — покоя и родниковой чистоты. Но никто не приходит и не дает ему этого.
Жизнь, словно торопливый учитель, выложила Ибн Сине эту правду и ушла. „Не держись за меня, — сказала она ему на прощанье. — Думаешь, держишь за руку чистую девушку? Смотри, это я, старая беззубая шлюха, обнимаю тебя!“ Но в этом трагически быстром уроке ее проявилась хоть честность, другим она морочит голову до седых волос.
Ибн Сина выходил из Арка и этого вспученного предсмертными криками кровавого топкого болота — и окунался в весну. Он подолгу смотрел на молодые почки, на робкие ручьи, клок синего неба среди черных туч и этим лечил свою душу. На Арк если долго смотреть, изойдешь душой. Золото и ковры, свет и благоухание прикрывают там вывороченные внутренности друга или брата, на которых сидят, пьют вино и слушают льстивые стихи. Горечь жизни душит до слез, прекращает порою дыхание.
Отдохновение дарит только весна.
Что бы ни случилось, как бы ни закрутило зло человеческую жизнь, она вовремя приходит. Крестьянин вберем вспашет ноле, даже если целая армия полегла на нем, солнце и дожди вовремя омоют грязную землю, а молодая трава, упруго вставшая и свежести и чистоте, скажет: „Здравствуйте! Вот в начинается все сначала“.
