Несколько дней Роза была совсем сумасшедшей. Однажды она положила в свою сумочку кухонный нож и собралась идти к психиатру — с явным намерением убить.

Мать заметила нож и отобрала его.

Еще через день или два первый натиск dementia precox отступил, и Роза стала (по крайней мере с виду) самой собой, спокойной.

Через несколько дней я уехал в Мемфис, чтобы набраться сил в домике моих бабушки и дедушки на Сноуден-авеню, неподалеку от Юго-западного университета.

Кажется, примерно в это время наш старый мудрый домашний доктор сказал матери, что физическое и психическое здоровье Розы можно поправить способом, который показался миссис Эдвине чудовищным — организованным, «терапевтическим» браком. Старый доктор попал в ту самую точку, где находился источник всех несчастий Розы. Она была девушкой совершенно нормальной — но в высшей степени сексуальной — и поэтому физически и умственно разрывалась на части от тех ограничений, что накладывал на нее монолитный пуританизм миссис Эдвины.

Я могу как бы нечаянно опустить большую часть воспоминаний о необычно тесных отношениях между Розой и мной. Некоторые пытливые театральные критики уже подметили, что истинной темой моего творчества является «инцест». У меня с сестрой были тесные отношения, совершенно незапятнанные никаким плотским знанием. Дело в том, что физически мы стеснялись друг друга, между нами не было обычной физической близости того сорта, что наблюдается в семейных отношениях у средиземноморских народов. И все же наша любовь была — и остается — самой глубокой любовью нашей жизни, что компенсировало, наверное, отказ от внесемейных привязанностей.

В годы, когда я работал в Обувной компании и был студентом университета штата Миссури, мы с сестрой проводили вместе практически все вечера — кроме тех, когда я был с Хейзл.

Что мы делали? Фланировали по торговым улицам университетского городка. Это был своего рода ритуал — с пафосом, который, я вас уверяю, совершенно отсутствует и в «Зверинце», и в рассказе «Лицо сестры в сиянии стекла», по которому написан «Зверинец».

Мне кажется, что чаще всего мы фланировали по Делмар-стрит — длинной улице, начинавшейся в центре Сент-Луиса, проходившей сквозь университетский городок и убегавшей куда-то за город. Мы всегда останавливались у киоска с газировками — Роза необычайно любила газировку с травяными экстрактами, особенно жаркими лешими вечерами. А до и после этого киоска мы разглядывали витрины. Страстью Розы — как и Бланш — были платья. А вдоль всей той части Делмар-стрит, что прорезала университетский городок, были маленькие магазинчики с освещенными вечерами витринами, в которых выставлялись женская одежда и аксессуары. Гардероб у Розы был небогат, и ее разглядывание витрин был сродни заглядыванию голодного ребенка в ресторан через незашторенные окна. Ее вкус в одежде был безупречным.

— Как тебе это платье, Роза?

— Нет, нет, это слишком липучее. Вот это — очень миленькое.

Наши вечерние экскурсии продолжались по часу-полутора, и хотя, как я заметил, физически мы стеснялись друг друга — даже руками не соприкасались, разве только танцуя в своей квартире на Энрайт — когда мы возвращались домой, я провожал ее в спальню, чтобы не прерывать нашу не очень связную болтовню. Я чувствовал себя почти как дома в ее комнате, обставленной гарнитуром мебели цвета слоновой кости, приобретенным вместе с «меблированной квартирой» на Вестминстер-плейс, когда мы впервые приехали в Сент-Луис в 1918 году.

Это была единственная привлекательная комната в квартире — или мне так казалось, потому что это была комната сестры?

Я уже упоминал, что мы танцевали с нею.

Роза учила меня танцевать под стоячий (без раструба) граммофон, абориген нашего дома он был куплен еще в Миссисипи и привезен в Сент-Луис при переезде, приведшем к столь катастрофическим последствиям.

Отец снял наше первое настоящее жилье в Сент-Луисе — очаровательный двухэтажный домик в георгианском стиле в Клейтоне, пригороде, в одном или в двух кварталах от Университета Вашингтона. Улица называлась Першинг-стрит, и прямо через дорогу от нас стоял дом Вирджинии Мур, потрясающего поэта того времени; ее брат интересовался Розой и несколько раз назначал ей свидания. Я помню, как ходил по Клейтону и распространял листовки в его поддержку во время катастрофической для него выборной кампании. Он проиграл выборы и неожиданно для всех был помещен в клинику нервных болезней. Когда его оттуда выписали, он покончил с собой, и Роза потеряла поклонника.

Тем летом я показывал свои юношеские стихи Вирджинии Мур, и она была очень милосердна — одно из них тактично похвалила.

Когда мы жили на Першинг-стрит в снимаемом доме, разум Розы снова начал ускользать. Хотя и не резко, но непрерывно.

Я помню катание на машине с друзьями где-то за городом. Мы — то есть я и наши друзья — начали смеяться над неадекватным поведением одной нашей знакомой, которая сошла сума Роза, сидевшая на заднем сиденье, внезапно стала серьезной и вся напряглась.

— Нельзя смеяться над безумием, — упрекнула она нас. — Это хуже, чем смерть.

Тоже самое сказала мама, когда ей сообщили, что у Розы dementia praecox. Не очень приятно, вспоминая этот год, сознавать, что Роза знала о своем психическом расстройстве, а я не был добр к ней. Меня можно понять — впервые в жизни я оказался в компании молодых друзей, и наслаждение от моих отношений с ними занимало меня настолько, что я не смог разглядеть тень, падавшую на Розу. В ее поведении начали появляться маленькие эксцентричности. Дома она была очень спокойной, боюсь, она страдала от бессонницы. У нее появилась странная привычка каждую ночь, ложась спать, выставлять за дверь кувшин с ледяной водой.

Пока я отдалялся от сестры, она сближалась с нашим маленьким бостонским терьером Джиггзом, все время брала его на руки, обнимала, так что миссис Эдвина частенько говорила ей:

— Роза, отпусти Джиггза, ему хочется побегать.

А потом наступил один буйный выходной, когда мать с отцом уехали в Озарки, насколько я помню, и мы с Розой остались в доме вдвоем. Я решил развлечь группу моих новых молодых друзей. Один из них напился — а может быть, и все — но конкретно этот был пьянее всех остальных вместе взятых, он пошел к телефону, начал звонить незнакомым людям и выкрикивать им неприличные ругательства.

Когда родители вернулись, Роза рассказала им об этой буйной вечеринке, о грязных ругательствах и о том, что мы напились.

Миссис Эдвина предупредила меня, что ни один человек из этой компании больше никогда не переступит порога нашего дома.

Для меня это было сокрушительным ударом, потому что среди этих людей был мой первый настоящий друг в Сент-Луисе — блестящий, талантливый, прекрасный поэт Кларк Миллс (Макберни).

После всего случившегося произошло вот что. Я спускался по лестнице, а Роза как раз поднималась по ней. Мы встретились на лестничной площадке, я повернулся к ней, как разъяренная кошка, и прошипел:

— Ненавижу один вид твоей старой морды!

Молча, застыв, сгорбившись, стояла она в уголке площадки, а я сбежал вниз и выскочил из дома.

Думаю, это был самый жестокий поступок, который я совершил — его мне не искупить никогда.

(Как время пронизало эту «вещицу», и какое долгое время!)

По этим строчкам вы вполне можете видеть, почему я никогда не называл себя поэтом.

Я уже говорил вам, что в университете Вашингтона у нас был маленький поэтический клуб? Молодых людей в нем было только трое, остальные — девушки, и довольно милые, из семей, владевших в нашем округе самыми элегантными домами.

Три молодых поэта — в порядке убывания таланта — это Кларк Миллс, Уильям Джей Смит и автор этих мемуаров.

Из прелестных девушек, которые обеспечивали прохладительные напитки и общий декор, я помню только Бетти Чепин и имя самой богатой из них — Луиза; однажды она на своем лимузине отвезла нас на балет.