В конце концов я не смог сохранить спокойствие, повернулся к Безымянной и сказал: «Давайте признаем — вы стали реакционеркой, а я — революционер».
Тогда она начала говорить о выродках, имея в виду на этот раз и моего друга, и меня. Видите ли, она стопроцентная ирландка, и считает выродками всех, кто не стопроцентный ирландец. Только, увы, ирландского юмора у нее совсем не было.
Когда вечер прошел, я, конечно, стал жалеть ее. Она так погрязла в одиночестве, стародевичестве и в своих архаических «принципах», настолько ханжеских, насколько могут быть ханжескими принципы ее породы.
Трагическая история моей сестры Розы началась за несколько лет до того, как я на три года прервал свое обучение, чтобы поработать в филиале Международной Обувной компании под названием «Континентал Шумейкерс».
Я уже упоминал, что Роза в течение нескольких лет страдала от таинственных желудочных расстройств. Ее несколько раз укладывали в больницу по поводу этих расстройств, но не смогли найти ни язву, ни какую-нибудь иную причину ее болезни. В конце концов ей рекомендовали «поисковую» операцию.
К счастью, наш семейный доктор, блестящий врач, вмешался и сказал моей матери — к ее неудовольствию — что по его мнению (оказавшемуся совершенно точным) Розе нужно психиатрическое наблюдение, поскольку ее желудочные расстройства имеют психическую или психосоматическую природу, и что причины могут быть найдены только при соответствующем анализе.
Можете себе представить, как это поразило миссис Эдвину. Боюсь, что моя дорогая мамаша всю жизнь была истеричкой, кое-как сдерживаемой, а на ее фамильном древе (с обеих сторон — Дейкинов и Оттсов) было немало тревожных случаев психических и нервных срывов.
Дело в том, что когда сама миссис Эдвина загремела в психушку, где-то в начале пятидесятых, она позвонила мне на Виргинские острова, в Сент-Томас, где я находился в коротком, очень нужном мне отпуске, и сказала:
— Угадай, откуда я звоню?
— Мама, разве ты не дома?
— Нет, сынок. Произошла ужасная ошибка. Меня положили в психиатрическую клинику. Пожалуйста, приезжай и забери меня отсюда.
Я немедленно приехал. У нее был свой психиатр, женщина, я частным порядком проконсультировался с этой леди, и она сказала: «Мистер Уильямс, вы, наверное, знаете — или подозреваете — что ваша мать всю жизнь страдала паранойей».
И добавила, что мама «чересчур неестественна и неглубока».
Я, тем не менее, возмутился, несмотря на то, что крупица правды могла быть в этом столь бессердечно высказанном диагнозе.
— Пусть так, но я не считаю вас надежным авторитетом в оценке характера моей матери, поскольку, как вы сами сказали, она отказалась говорить с вами — и требую ее немедленной выписки.
И я вытащил мать оттуда.
Но вернемся к Розе.
Когда ей было чуть за двадцать, ее послали в Ноксвилл в качестве «дебютантки», снабдив несколькими дешевыми выходными платьями. Официальный прием в честь дебюта планировался у тети Белль (миссис Уильям Дж Браунлоу), но помешала смерть ее свекрови, миссис Браунлоу-старшей, и дебют стал неофициальным. Прием в честь неофициального представления Розы обществу был проведен в Ноксвильском Кантри-клубе. Тете Белль пришлось купить Розе несколько новых платьев за этот сезон, но все равно дебютантка не имела громкого успеха. Мне кажется, Роза влюбилась в молодого человека, совершенно не отвечавшего ей взаимностью; Роза уже никогда не стала такой, как была. На нее пала тень, которая все сгущалась в последующие четыре-пять лет.
Когда Роза вернулась из Ноксвилла, я спросил ее: «Как гостилось?»
Она ответила: «Только тетя Элла и тетя Белль — очаровательные, а я нет».
Еще раньше, летом 1926 года, поехав все вместе в Ноксвилл, мы пошли в Аппалачский Клуб, членами которого были тетя Белль и дядя Уилл. Тем летом я учился плавать в чистой горной речке — учила меня тетя Белль — в запруде со сказочно холодной и чистой водой, откуда на белые, как кости, камни, речка изливалась сверкающим водопадом. Тетя Белль пыталась поддерживать меня рукой под живот, но я сказал ей: «Тетя Белль, я хочу полагаться на себя», и она вышла из запруды с таким изысканным напутствием: «Том, дорогой Том, когда полагаешься на себя — полагаешься на нечто ненадежное».
Имела она в виду самое себя, и то, что она полагается на Бога. У нее была опухоль в горле, отчего она выражалась чересчур экстравагантно и слишком часто ссылалась на Бога.
Я бываю истеричен не меньше, чем тетя Белль, и подвержен этому в той же степени, что и Бланш. Приписка к моему завещанию указывает, как поступить с моим телом: «Зашить его в чистый белый мешок и выбросить за борт в двенадцати часах морского пути севернее Гаваны, чтобы мои кости покоились не слишком далеко от костей Харта Крейна…»
В Аппалачском клубе тем летом было полно мальчишек, от которых я не мог отвести глаз, когда они загорали на скалах У горной речки. Тетя Белль купила мне первые длинные фланелевые брюки, а Розе — еще несколько очаровательных платьев.
Мы жили в небольшом коттедже. У моего брата Дейкина по дороге расстроилось здоровье, вероятно, от плохой воды, и бабушка, которая была с нами, в маслобойке готовила ему молоко с маслом, потому что молоко с маслом — единственное, что Динки мог есть.
У Розы появились кавалеры, она была красивой в разноцветных летних платьях, и каждый вечер мы танцевали. То была эпоха чарльстона. В клуб ходили две сестры, и одна из них, как я помню, следующим летом покончила с собой из-за разочарования в любви.
Вспоминаю, как я, Роза и эти две девочки шли однажды по узкой горной дороге, и нас обогнали какие-то местные мальчишки, распевая: «FUCK». Никто из нас ничего не произнес. Мы продолжали свой путь, как бы не услышав это оскорбление.
Еще помню день, когда мы от Аппалачского Клуба шли в Гатлинбург, ныне место ежегодной встречи всех Зевьеров — Sevier’ов. Мы были с молодой парой, привязанных друг к другу, но обращавших внимание и на нас. По дороге началась гроза, и мы вымокли.
Все девушки спрятались в одно место, чтобы переодеться, а я пошел с мальчишками. Мальчишки разделись прямо передо мной, а я так и стоял в своей мокрой одежде, и им пришлось раздеть меня. Ничего скандального не случилось, но их красота неизгладима в моем похотливом сознании — как и их доброта.
И последнее воспоминание. Как-то вечером, тем же летом, тем джазовым летом, мы, молодые, собрались в домике одной леди среднего возраста, смертельно больной. Она лежала в постели, но не спала. А мы, молодые, начали говорить о сексе, об этой великой тайне, которую только начали постигать.
Наша хозяйка позвала нас к своей кровати: «Вы все еще дети…»
Она сказала это так нежно и любовно, что мы замолчали и вскоре разошлись, унося с собой великую новую тайну любви, я имею в виду — подросткового секса в наших жизнях.
Мы унесли ее от страдающей леди.
Роза была очень популярна в старших классах, но недолго. Ее красота таилась в основном в ее выразительных серо-зеленых глазах, в ее вьющихся золотисто-каштановых волосах. Она была слишком узкоплеча, а в состоянии страха, которое она испытывала в мужском обществе, она сжимала их, и они казались еще уже; от этого ее правильная, очень «уильямсовская» голова выглядела слишком крупной для ее тонкого тела с маленькими грудями. На свиданиях она разговаривала как-то истерически оживленно, и далеко не все мальчики понимали, что со всем этим делать.
Первый настоящий припадок произошел вскоре после того, как у меня случился сердечный приступ, положивший конец моей карьере клерка обувной компании.
В первый вечер, когда я вернулся из больницы Св. Винсента, ко мне походкой сомнамбулы вошла Роза и сказала: «Мы должны умереть вместе».
Могу уверить вас, что эта идея не показалась мне столь уж непреодолимо привлекательной. Я освободился, наконец, от трехлетнего печатания на машинке в обувной компании, Господь да проклянет ее, и мне совсем не светило совершить групповое самоубийство со своим семейством, даже если его предлагала Роза — каким бы подходящим это предложение ни было.
