Как бы то ни было, мы организовали для нее чтение «Сладкоголосой птицы», но, к сожалению, то, что я предвидел, оказалось правдой. В ее игре не было сюрприза, и мне пришлось прямо ей заявить: «Дайана, это просто не твоя роль». Я не думал, что она примет это так ужасно. Так получилось, что «Сладкоголосая птица» вообще никогда не была поставлена в Англии. Иногда я начинаю задумываться, не стоило ли мне разрешить ей играть, но к своим работам я отношусь очень эгоистично, и не хотел, чтобы Дайана играла роль, которая ей не подходит. Автор должен защищаться. Я сказал Дайане, что это не ее роль, и это произвело на бедняжку ужасный эффект. Если бы я знал, насколько она слилась с нею и насколько прикипела к ней душой, я бы попытался что-нибудь сделать. Но я не знал, и отправился к себе в Ки-Уэст работать над чем-то еще, а примерно через неделю Дайана Барримор умерла. Она умерла как-то таинственно. В последнее время Дайана вернулась к выпивке и курила тяжелую травку. Всего за одну неделю у нее произошел столь резкий эмоциональный спад, как будто ее перестала интересовать собственная жизнь. Ее менеджер, который нашел Дайану мертвой, рассказывал, что ее комната больше напоминала бойню, и что она, по его мнению, умерла от страшного насилия. Дайана лежала голой, лицом вниз, кровь текла изо рта, об стену была разбита очень тяжелая мраморная пепельница, везде были следы борьбы и насилия. Об этой загадке ничего не писали в газетах; менеджер сообщил мне все это шепотом во время похорон в Нью-Йорке. Я совершенно уверен, что играла бы она «Сладкоголосую птицу» или нет, рано или поздно она пришла бы к такому же концу, потому что у нее был талант, но талант небольшой, и это преследовало и разрушало ее. Какое-то проклятие висит над Бэрриморами… Дайана была крупной личностью и великой леди, и меня очень тяготило то, что произошло.

Чем мне развлекать вас дальше — моим театром или моей жизнью, учитывая, что между ними существует большая разница? Чувствую, что все самое главное о пьесах я уже рассказал, хотя и с легкостью и фацией топора в руках мясника-палача!

Правда, я еще почти не касался моих прозаических работ — кроме самих мемуаров, а мною написано довольно много всякой прозы, кое-что из которой я предпочитаю своим пьесам.

Фэй Данауэй посвятила себя проекту — сняться в фильме по моему рассказу «Желтая птица». Она записала по этому рассказу пластинку и дважды проигрывала ее мне, эту пластинку я делал для Кэдмана, и она стабильно продастся.

Мне кажется, очень немногие из моих рассказов, как и из одноактных пьес, будут интересным и прибыльным материалом для современного кинематографа, если не вверить их в прелестные ручки мисс Данауэй. Или Йона Войта. Или таким великим мастерам режиссуры, как Джек Клейтон, поставивший «Великий Гэтсби» — фильм, превзошедший, как мне кажется, роман Скотта Фицджеральда.

Но время не бывает на стороне тех, кому за тридцать — а мне за шестьдесят, и очень сомнительно, что я доживу до такого.

Так приятно вернуться в квартиру на Дюмэн-стрит и обнаружить, что мебель, только недавно посланная со склада Морган-Манхэттен в Новый Орлеан, уже прибыла и очень красиво расставлена. Я — со своей обычной подозрительностью — ожидал, что она будет стоять где-нибудь на потолке.

Как много вернулось старых, забытых вещей — реликтов той квартиры, которая когда-то была у меня в Нью-Йорке — и в удивительно хорошем состоянии. На большом столе орехового дерева стоит бронзовая лампа с качающимся шаром зеленоватого стекла, идеального для старых глаз в три часа утра.

Мое пребывание в Новом Орлеане будет очень кратким, всего две недели, до дикого путешествия на венецианский кинофестиваль вместе с такими прекрасными людьми, как Энди Уорхол, Джо Далессандро, Сильвия Майлс и Рекс Рид, не говоря уже о дорогом Билли Барнсе, который и организховал все это для меня. Замечательно, конечно, будет вернуться на Лидо, в величественный отель «Эксельсиор», главная цель путешествия — достигнуть примирения с сердитым «Татарином» — Марией, леди Сен-Жюст. После неделя пребывания на Лидо, посмотрев фильмы и повращавшись среди прекрасных людей, я планирую полететь в Рим, а потом в Таормину — плавать, плавать и плавать в еще свежей и холодной воде, которую большинство туристов избегает — но, конечно, если будет хорошая компания. Одному мне не выдержать. Больше всего мне хочется найти кого-нибудь, кто бы повозил меня вдоль побережья Сицилии, поискать ту мифическую маленькую ферму, на которой я после ухода на отдых буду выращивать коз и гусей всю оставшуюся жизнь.

А на самом деле я думаю в конце сентября вернуться в Штаты и ставить пьесу. Вчера мы с Гленвиллом неплохо поработали над текстом; потом Гленвилл, напугав меня, что Женевьева Бюжоль читала вчера ужасно, заявил, что у него в запасе есть великолепный молодой актер со сценическим опытом и харизмой, способной сделать кассу — на роль в «Пьесе для двоих» («Крик»).

О Господи… Моя жизнь висит на этой постановке, как шляпа на крючке. Кажется, это последнее стремление моей театральной жизни, все остальное уйдет у меня на Италию и эти мемуары.

Самое долгое и самое ужасное мое турне со спектаклем — бесконечные гастроли «Игуаны» 1961 года, которые начались — очень плохо — в Рочестере, — продолжились в Детройте и Кливленде и надолго застряли в Чикаго.

Интерес этим гастролям придавала — с моей точки зрения — громадная черная бельгийская овчарка по имени Сатин. Несколько раз во время этих гастролей я говорил Фрэнки, что мне необходима эта собака, и он привез ее из Ки-Уэста.

Мне казалось тогда, что Сатин был привязан именно ко мне, но дело обстояло совеем не так. Он обычно сидел прямо передо мной в «Бук-Кадиллак-отеле» в Детройте, смотрел мне прямо в глаза своими замечательными желтыми глазами и время от времени лизал мою руку. Помню, что я даже немного смущался от его непрерывного внимания.

Последствием оказалась тривиальная месть.

Однажды утром, завершив свою работу, я вошел в спальню, где у широкой кровати Фрэнки лежал Сатин, играя роль охранника. Когда я попытался перешагнуть его, чтобы попасть на кровать, он издал низкий, недовольный и угрожающий рык; я не обратил внимания и заполз к Фрэнки.

В тот же вечер Сатин напал на меня, пустив в ход свои громадные клыки. Вот как это было.

В отеле работал доктор-идиот, он бывал в нашем номере — лечил меня от хронического насморка, и пока они с Фрэнки в ванной обсуждали мое состояние, Сатин прыгнул на кровать и до самой кости прокусил мне обе щиколотки. Он уже нацеливался на глотку, когда выскочил Фрэнки и оттащил его от меня.

Я сказал: «Фрэнки, выпусти это животное в лес — там ему самое место».

Фрэнки ответил: «Нет, лучше его умертвить». И в то же утро он отвел Сатина к ветеринару, чтобы усыпить его.

Фрэнки очень любил этого пса, приобретенного в Риме по совету Маньяни, и смерть Сатина наложила тень на Фрэнки, которая не сходила с него все это долгое, долгое турне…

Примерно через неделю после того, как меня покусала собака, я обнаружил, что мои щиколотки раздулись почти до размеров слоновьих. Меня слишком занимали превратности пьесы, чтобы замечать боль, но когда я не смог обуться, то позвонил тому дураку, который назывался доктором. Он появился лишь поздно вечером.

Ему, однако, хватило ума распознать стафилококковую инфекцию, вызвавшую воспаление на обеих щиколотках. Он набрал в гигантский шприц лошадиную дозу различных антибиотиков и вколол ее мне в руку. Я немедленно впал в очень странное состояние. За окном в это время мела метель. Стояли жуткие морозы. Мне было трудно дышать, я проковылял к окну и распахнул его.

— Боже мой, вы хотите заработать пневмонию? — воскликнул сей столп медицинской профессии.

— Лучше пневмония, чем задохнуться, — ответил я в ярости.

Доктор вызвал «скорую помощь», и пока она не прибыла, я оставался у открытого окна. Несколько врачей явились с каталкой, меня на грузовом лифте спустили к черному входу, положили на носилки и занесли в призрачный белый автомобиль с алой мигалкой на крыше. Автомобиль мчался, завывая сиреной, Фрэнки сидел рядом со мной, сжимая мою ледяную руку — в общем, типичная сцена из популярных на телевидении врачебных сериалов.