На вершине холма недалеко от меня стояло дерево – громадный ветвистый дуб. На одних ветках едва разворачивались первые зеленые листочки, на других листья развернулись во всю ширь, и виднелись между ними маленькие зеленые желуди, на третьих листва потемнела, как бывает поздним летом, и желуди подросли, потом пышные осенние ветки с золотистыми спелыми желудями, и наконец – голые ветки зимы с торчавшими кое-где сухими листочками и редкими неопавшими желудями. Глядя на переплетение темных ветвей, я знала, что они не мертвы, а просто спят. Когда я впервые увидела этот дуб, он был мертв и безжизнен, а теперь – именно такой, каким должен быть.

Я прикоснулась к коре дерева: она звенела басовой, глубокой энергией, как свойственно старым деревьям. Словно стоит хорошенько прислушаться – но не ушами, – и ты услышишь. Услышишь руками, щекой, прижатой к прохладной шершавости коры. Почувствуешь, прижимаясь к твердому боку дерева, как бьется внутри жизнь – медленный, глубокий пульс, вначале как будто внутри ствола, а потом понимаешь, что это пульс самой земли, словно бьется сердце планеты.

На миг мне показалось, будто я чувствую вращение Земли, и я схватилась за дерево, словно за якорь, удерживающий меня в реальности. И снова оказалась на вершине холма, и пульс земли уже не слышала. Почувствовать течение жизни самой планеты – драгоценный дар, но я смертная, не мне прислушиваться к пульсу Земли. Поймать на миг отблеск божественного знания – да, но жить с таким знанием каждую секунду – это для святого или безумца. Или того, кто и безумен, и свят.

Я уловила аромат роз, повернулась – и увидела закутанную в плащ фигуру Богини. Она, как всегда, скрывала от меня свое лицо; я лишь мельком ловила очертания рук, линии губ, и каждый раз они менялись, меняли возраст, цвет, форму, всё. Она Богиня, она все женщины и ни одна из них, она – идеал женственности. Глядя на высокую фигуру под плащом, я поняла вдруг, что она подобна пульсу планеты. Ее нельзя видеть отчетливо или представлять себе слишком живо – чтобы не стать ни слишком святым для того, чтобы жить, ни слишком безумным для того, чтобы действовать. Прикосновение божества – это чудо, но и бремя.

– Если погибнет этот край, погибнет не только страна фейри, Мередит.

Голос Ее воспринимался как и облик – как множество перетекающих друг в друга голосов, его невозможно было описать.

– То есть реальность тоже привязана к этому краю? – спросила я.

– А ты не считаешь его реальным?

– Нет, он реален, но это иная реальность. Это не страна фейри и не смертный мир.

Она кивнула; я уловила Ее улыбку – словно я что-то умное сказала, и я не могла не улыбнуться тоже. Так улыбается тебе в раннем детстве мать, и ты улыбаешься в ответ, потому что ее улыбка – для тебя все, и все в мире хорошо и правильно, когда она улыбается тебе. Когда я была маленькой, мне так улыбались отец и Ба.

Скорбь пронзила меня, словно удар в самое сердце. Месть, Дикая охота отодвинули горе, но оно не уходило, ждало. От горя не спрячешься, можно только оттянуть миг, когда оно тебя настигнет.

– Я не могу удержать моих детей, когда они стремятся делать зло.

– Ты помогла мне спасти Дойла и Мистраля. Почему мы не могли спасти Ба?

– Это ребяческий вопрос, Мередит.

– Нет, Богиня, человеческий. Когда-то я больше всего на свете желала быть настоящей сидхе, но человеческая кровь и кровь брауни – вот что дает мне силу.

– Ты думаешь, я могла бы приходить к тебе, не будь ты дочерью Эссуса?

– Нет, но не будь я внучкой Хетти и правнучкой Дональда, я не могла бы пройти по человеческой больнице и спасти Дойла. Не одна только кровь сидхе делает меня пригодным для Тебя инструментом.

Она укрыла руки плащом, вся спрятавшись в тень.

– Ты на меня сердита.

Я хотела возразить, но поняла, что Она права.

– Так много смертей, Богиня, так много интриг. Дойл дважды едва не погиб за считанные дни. Я потеряла Холода. Мне надо защищать себя и своих.

Я притронулась к животу, но он оказался совсем плоским, без всяких признаков беременности. Меня кольнуло страхом.

– Не бойся, Мередит. Ты еще не ощущаешь себя беременной, а в твоем сне ты такая, какой себя представляешь.

Я попыталась успокоить разбушевавшийся пульс.

– Спасибо.

– Да, есть опасность и смерть, но есть и дети. Ты еще познаешь радость.

– У меня слишком много врагов, Мать моя.

– С каждым сотворенным тобой чудом растет число твоих сторонников.

– Ты уверена, что я доживу до момента, когда взойду на темный трон? – Ее молчание воем ветра разнеслось по равнине. Холодная струйка этого ветра заставила меня вздрогнуть под ярким солнцем. – Нет. Ты не уверена.

– Я вижу много путей, и много раз придется делать выбор. Некоторые из дорог приведут тебя к этому трону, другие – нет. Ты сама в своем сердце уже задумывалась, трона ли ты хочешь.

Я вспомнила мгновения, когда готова была отдать все, что есть в стране фейри, за жизнь Дойла и Холода. Но тот сон давно кончился.

– Если я пожелаю отказаться от царствования и уйду с Дойлом и всеми своими близкими, Кел начнет на меня охоту и убьет нас всех. У меня нет выбора – либо трон, либо смерть.

Теперь у Нее были руки старухи, опирающиеся на посох.

– Мне жаль, Мередит. Я лучше думала о моих сидхе. Я думала, что они сплотятся вокруг тебя, увидев возвращение моей милости. Но потеряно куда больше, чем даже я могла представить.

В Ее голосе звучала такая печаль, что я чуть не расплакалась вместе с Ней.

– Возможно, пришло время дать мое благословение людям, – продолжала Она.

– Что Ты имеешь в виду?

– Вы все трое проснетесь здоровыми, но среди фейри слишком многие желают вам зла. Возвращайся в Западные земли, Мередит. Вернись к другим своим сородичам, ибо ты права – это не только сидхе. Возможно, если сидхе увидят, что моя милость может оставить их и перейти к другим, они станут осторожнее в своих поступках.

– Ты говоришь, что хочешь через меня дать магию людям?

– Я говорю, что если сидхе отвернутся от меня и от избранных мною, то мы поищем более благодарные умы и сердца.

– Но сидхе – создания волшебные, Мать моя, а люди – нет.

– Даже сама работа их организмов – уже волшебство. Сплошные чудеса. А теперь спи и просыпайся отдохнувшей, и знай, что для тебя я сделаю все, что смогу. Я заговорю внятно с теми, кто может еще услышать. Тем же, кто закрыл от меня сердца и умы, я могу лишь поставить препятствия на пути. – Она указала на меня рукой – снова юной. – Теперь отдыхай, а когда проснешься, возвращайся в мир смертных.

Видение стало блекнуть, и я снова оказалась в постели с моими мужчинами. Рука больше не болела от уколов шипов, и я могла ею двигать – значит, мы с Шолто освободились от нашего браслета. Эта мысль была настолько отчетливой, что я проснулась, но одеяло из цветочных лепестков само укрыло меня до подбородка, как мать укрывает ребенка, и снова пришло чувство, будто никто в мире не сможет меня обидеть. Мать была со мной, и в мире все было как надо. Я успела удивиться, что это отдаленное ощущение присутствия Богини успокаивало больше, чем она во плоти на том холме. Ощутила поцелуй на лбу и услышала Ее голос – голос Ба:

– Спи, малышка Мерри. Я присмотрю за тобой.

И как в детстве, я поверила и уснула.

Я проснулась от прикосновения цветов и водопада волос теплых, как мех. Первое, что я увидела, раскрыв глаза – лицо Дойла, и ничего лучше для пробуждения я и придумать не могла. Я потянулась к нему рукой. Дойл улыбнулся шире – белая вспышка на черном лице. Глаза приняли выражение, предназначенное только для меня. Когда-то – не так давно – я бы не поверила, что эти черные глаза вообще могут так смотреть, ни на меня, ни на кого-либо еще. Смотрел ли он так на кого-нибудь за свою жизнь? Он прожил больше тысячи лет, так что ответ должен быть «да», не правда ли? Но сейчас, в моей постели, этот взгляд предназначался мне одной, и этого было достаточно.