— Я могу поручиться за мистера Матенге. Он только сегодня вернулся из Найроби и утром находился в поезде.

— Прошу прощения, мемсааб, но этим утром поезд на некоторое время задержался в Каратине, а ферма Мухори Гатеру как раз и находится в Каратине.

— И тем не менее я полностью ручаюсь за него. Всего доброго.

Направляясь к дому, где они с Дэвидом собирались провести остаток дня, изучая бухгалтерские книги, разбирая счета и корреспонденцию и обсуждая поездку Дэвида в Уганду, где он надеялся найти решение проблемы с распространением вредителей, Мона говорила:

— Не могу поверить, что весь этот ужас с May May происходит на самом деле! Ты слышал о введении чрезвычайного положения?

— Да.

Зайдя на кухню, она сказала:

— Попрошу Соломона сделать нам сандвичи. Ну где же этот старый ленивый плут?

— Обо мне не беспокойся, Мона, я не голоден. Перекусил в поезде.

— А почему поезд задержали в Каратине? Ты не знаешь?

После некоторой паузы он ответил:

— Нет.

Мона давно уже переделала кабинет отца в свой собственный, упаковав и убрав подальше все его трофеи, награды и фотографии. Тяжелые гардины Мона заменила легкими занавесками, а строгую мебель, привезенную из Англии тридцать три года назад и уже начавшую ветшать, обила яркой тканью с цветочным орнаментом.

Мона устроилась за широким дубовым столом, Дэвид подвинул стул и сел рядом.

— Как поживает малыш? — спросила она, доставая из ящика бухгалтерские книги.

— С сыном все в порядке.

— А Ваньиру?

— Мы снова повздорили. — Дэвид вздохнул. — Меня не было дома два месяца, а жена с порога встречает меня жалобами.

Мона знала об их ссорах. Ваньиру хотела, чтобы Дэвид привел в дом других жен, чтобы и ей было веселее, и на шамбе появились дополнительные рабочие руки; она также хотела, чтобы Дэвид избрался в руководство местного отделения Кенийского Африканского Союза; чтобы он переехал из коттеджа управляющего, который сам выстроил шесть лет назад, и стал жить с ней и своей матерью в их доме ниже по реке.

Ваньиру постоянно твердила ему об этом, но Мона знала, что Дэвид не соглашается. И ее это радовало. Она не имела ничего против работы в Союзе, но была довольна, что Дэвид и не думает приводить в дом вторую и третью жену, а предпочитает жить один в маленьком домике у дороги. Причину этой своей радости Мона объясняла тем, что такой образ жизни позволяет Дэвиду больше времени отдавать работе в поместье.

Но было еще кое-что, о чем Мона не знала, а Дэвид не собирался ей рассказывать. Причиной сегодняшней ссоры между Дэвидом и Ваньиру было что-то другое. Это были May May.

— Кристофер такой замечательный мальчик, — сказала Мона, протягивая Дэвиду пачку счетов, накопившихся за время его отсутствия. — Ему всего семь месяцев, а он уже пытается ползать!

Дэвид взглянул на Мону и улыбнулся.

— Тебе следует иметь детей, — негромко произнес он.

Она отвернулась.

— Мое время уже ушло! В тридцать три года вряд ли можно думать о том, чтобы завести семью.

— Любой женщине нужны дети.

— У меня есть ферма, и мне этого вполне хватает.

Мона ненавидела, когда Дэвид затрагивал тему ее одиночества. Его чисто мужское понятие о том, что бездетная женщина не может быть счастливой, раздражало ее. «Брак и дети, — пыталась она однажды объяснить ему, — это нечто большее, чем просто купить жену, заплатив за нее несколько коз. Есть еще любовь».

«Раньше я боялась, что стану такой же, как моя мать, — призналась она ему одним дождливым апрельским вечером, когда они грелись у огня после тяжелого дня на плантации. — Я ошибочно полагала, что она неспособна любить. Только потом я узнала, что моя мать была из тех женщин, которые могут полюбить лишь одного мужчину в своей жизни и любят его так всепоглощающе, так самозабвенно, что без него просто не могут жить».

Тогда Мона резко оборвала саму себя, осознав, что очень близко подошла к теме, которая была для нее слишком личной и в которую она никого не посвящала. Ни одна душа на свете, даже тетя Грейс, ее самый близкий друг и поверенный во всех ее делах, не знали о том, что Мона приняла решение ждать всю жизнь, если понадобится, в одиночестве и без детей, ждать того единственного мужчину, который ей предназначен. Мона считала, что если женщина соглашается жить с кем угодно, и делает это для того, чтобы быть замужем, то это не приносит ничего, кроме несчастья и сожалений.

Дэвид закатал рукава рубашки. Он раскладывал счета на отдельные кучки, и его обнаженные руки то освещались лучом, падающим на стол из окна, то снова оказывались в тени. Мона поймала себя на том, что следит за движениями его мышц под темной кожей.

Она взяла в руки письмо из Белла Хилл. «Дорогая леди Мона, — писал агент. — Я искренне сожалею о том, что вынужден беспокоить вас по этому вопросу, но дела обстоят таким образом, что если мы не предпримем немедленных мер, то потеряем наших последних жильцов».

Мона отложила письмо в сторону. У нее не было сейчас настроения читать о бесконечных проблемах Белла Хилл. Когда тетушка Эдит переехала в Брайтон к своей кузине, Мона переделала Суффолкский особняк, разделив его на квартиры и назначив дешевую послевоенную ренту. Возвращающиеся с войны солдаты охотно селились в этих квартирах, приводили туда невест. Но мало-помалу довоенное благополучие возвращалось в Англию, уровень жизни рос. Жены бывших солдат начали производить на свет детей, а время брало свое, и старый Белла Хилл ветшал. Так поместье ее предков, будучи когда-то источником доходов, в которых так нуждалась Белладу, стало теперь черной дырой, высасывающей средства. Жильцы жаловались на плохое состояние сантехники, холод в квартирах. Они желали улучшений, современного ремонта и съезжали чаще, чем агент успевал вселить на их место новых. Мона понимала, что ей придется что-то делать с этим бедным старым домом как можно скорее.

Белла Хилл…

Она бросила взгляд на Дэвида. Склонив голову над счетной машиной, он быстро перебирал пальцами, его красивое лицо было сосредоточенным.

Она вспоминала о трех эпизодах. Первый произошел двадцать четыре года назад, в мрачном холле Белла Хилл, когда несчастная маленькая Мона пыталась уговорить сестру Дэвида, Нджери, бежать с ней из дома. Второй случай последовал вскоре за первым: Мона и Дэвид, как в ловушке, мечутся в охваченной пламенем хижине знахарки. Третий же эпизод, о котором она сейчас вспоминала, глядя на погруженного в работу Дэвида, произошел всего семь лет назад, вскоре после того как он начал работать управляющим в ее поместье.

«Я должна извиниться перед тобой, Дэвид, — сказала она ему тогда. — Я была жестока к тебе, когда мы были детьми, и прошу за это прощения. Я ведь тогда чуть не убила нас обоих».

На его лице мелькнуло тогда странное выражение, и он ответил: «Это было так давно. Все забыто».

Будто почувствовав на себе ее взгляд, Дэвид поднял голову от счетной машины и улыбнулся.

— Чуть не забыл, — сказал он, отодвинувшись от стола. — Я кое-что привез тебе из Уганды.

Он полез в карман брюк, вытащил что-то, завернутое в носовой платок, и протянул ей.

Озадаченная Мона взяла сверток. Дэвид никогда раньше не делал ей подарков. Когда она развернула платок и увидела, что там, у нее перехватило дыхание.

— Боже мой, — прошептала она. — Какая красота!

— Эти ожерелья делает народ торо. Видишь эти зеленые бусины? Это малахит из Бельгийского Конго. А это резная слоновая кость.

Мона не могла оторвать глаз от ожерелья, которое лежало перед ней на столе в солнечном свете. Это было потрясающей красоты украшение из отполированной до блеска меди, кусочков янтаря, розочек, искусно вырезанных из слоновой кости, и металлических цепочек — примитивное произведение африканских умельцев, которое одновременно выглядело странно современным, почти безвременным. «Настоящее произведение искусства, — подумала Мона, — слишком прекрасное, чтобы просто висеть на чьей-то шее».

— Дай-ка, — сказал Дэвид, — я надену его на тебя.