— Что это за люди, — спросил один из парней, шедших сзади Петра, — и почему они все на нас смотрят?
— Может, разбойники? — спросил весьма обеспокоенный Акилле.
— Что разбойникам может быть нужно от нас? — сказал Алессандро.
Но тут уже вся дорога заполнилась людьми, и они вынуждены были остановиться.
— Кого вы ведете? — спросил какой-то старик с белой бородой, которая, очевидно, никогда не знала ножниц, вооруженный более чем основательно, потому что в обеих руках он держал по пистолету, через плечо у него было переброшено ружье, а за поясом торчал нож.
— Какое тебе до этого дело, старик? — ответил Алессандро.
— Они только предполагают, что кого-то ведут, — сказал Петр, — в действительности это я веду их.
— Куда это ты нас, скотина, ведешь? — с притворным смехом переспросил Алессандро, явно испугавшись.
— Туда, куда следует вести изменников и убийц, — сказал Петр, — в застенки и на эшафот.
Алессандро поднял хлыст и хотел было ударить Петра, но кто-то спрыгнул сверху с дерева прямо ему на спину, свалил его с лошади, и в страшном шуме, поднявшемся в эти минуты, и в возгласе «duca, duca», что нарастал, как морская волна во время шквала, в треске ветвей и топоте приближающихся ног раздались выстрелы, со страшным свистящим звуком пролетели стрелы, а потом послышались крики отчаяния и боли. Горцы стекались из леса, словно вода из прорвавшейся запруды, — дикие, свирепые, — им не было числа, и все они бросились на перуджанских парней с такой яростью, что потасовка эта кончилась, не успев начаться. Опрятный мальчик Акилле, пронзенный стрелой, пущенной в спину, еще какое-то мгновение сидел на лошади, будто бы от удивления болезненно искривив рот, прежде чем полетел головой вниз. Пока Петру перерезали путы, старец с белой бородой опустился перед ним на колени и, обняв Петра, приветствовал его приход, называя сиятельством и спасителем; а тут уже на месте кровавых действий появились и женщины, и одна из них, схватив руку Петра, стала ее целовать, плача и причитая:
— Ах ты мое дитятко, ах ты мой красавчик, как они тебя отделали!
Петра на самом деле «отделали», но еще сильней пострадали семеро перуджанцев, переживших эту резню, — среди них оказался и Алессандро Барберини, — жалкая кучка измученных, истерзанных, до смерти перепуганных бедняг, несчастные жертвы — выразимся языком, безусловно, вполне современным, — недостаточной информации. Потому что, когда они были еще в Губбио, до их слуха дошло лишь известие о том, что за голову Пьетро Кукан де Кукана, нового претендента на герцогский трон в Страмбе, Джованни Гамбарини назначил большое вознаграждение; но о том, что в тот же день, на рассвете, Джованни Гамбарини сбежал из Страмбы, скрывшись в неизвестном направлении, в Губбио тогда не знали. Скверная информация подвела и его, Джованни. Молва, как мы уже однажды упоминали вслед за Вергилием, не только летит, но при этом еще и разрастается; подобно тому как известия о землетрясении в Вене — мы с вами были тому свидетелями, — распространяясь по свету, обрастали все новыми и новыми страшными подробностями, так же и весть о военных планах и действиях Петра Куканя из Кукани долетела до Страмбы фантастически преувеличенной. Джованни Гамбарини боялся Петра, как самого черта, потому что слишком хорошо его изучил, и поэтому с того момента, как только подтвердилось, что он из крепости сбежал, Джованни не имел ни минуты покоя и был не в силах забыться сном хотя бы на час. Когда же ему тайно сообщили, что Петру удалось снискать благосклонность Его Святейшества и что его, Джованни, папа проклял, а Петра поставил во главе своего войска, чтобы он завоевал Страмбу, беспокойство переросло в подлинный страх, и как только в Страмбе распространилась весть о том, что Петр уже добрался до Перуджи, где вербует солдат и пополняет свое войско, этот страх превратился в панику. Когда же убийцы, которых Джованни с отчаянья послал навстречу Петру, не вернулись, он, отдавая себе отчет в том, что его собственные солдаты, а также большинство жителей города Страмбы симпатизируют приближающемуся герою, и не имея представления о том, что Петр в действительности дышит на ладан и что убийцы, хотя им и не удалось лишить его жизни, все же кое в чем преуспели, потихоньку собрал свои пожитки и, вероятно, запасясь крупными аккредитивами, незаметно куда-то смылся — будто бы потайным подземным ходом, проведенным из герцогского дворца под стенами города, так что, в отличие от своего отца, ему не пришлось переодеваться в женское платье.
Всего этого, повторяем, Алессандро Барберини и его друзья не знали, за что и поплатились более чем жестоко.
А Петр, десятками сильных рук вознесенный в седло, начал свое триумфальное шествие к главному городу герцогства, к своей Страмбе, по скалистой тропинке, по обеим сторонам которой выстроились ликующие крестьяне.
Уже стемнело, но было полнолуние, и на горах, на холмах и на скалах полыхали большие костры, ярким пламенем освещая небо, усыпанное звездами; а когда перед Петром открылась долина и показалась, подобная огромному пню, гора Масса, на своем каменном хребте несущая Страмбу, ему почудилось, что город горит, поглощенный вулканическим огнем, а из ворот его течет раскаленная лава, но то был не пожар, то была праздничная иллюминация; и не раскаленная лава, а толпа людей, размахивая факелами, текла навстречу приближающемуся новому герцогу: герольды с трубами, девочки в белых платьях с полными корзиночками свежих весенних цветов, охраняемые лучниками в парадных одеждах, восседавшими на лошадях, барабанщики, шуты и дудочники, картезианцы в белоснежных облачениях, распевающие религиозные, но радостные песнопения, солдаты в голубом и желтая гвардия; за ними — сам кардинал Тиначчо в сопровождении восьми пажей, верхом на гнедой лошади, покрытой карминно-красной, золотом шитой попоной; за ним герцогиня-вдова, сидя в золотых открытых носилках, прижимала к себе блаженную Бьянку, в окружении всех своих придворных дам, которые шли пешком, кокетливо приподнимая юбки; за ними следовала вся страмбская знать и богатые горожане и, наконец, бесконечный людской поток, — бедняки, тоже в праздничной одежде, с факелами и фонарями в руках, и все до хрипоты возглашали свое «duca, duca, evviva duca, duca».
Петр жадно искал среди них лицо прелестной молодой особы с возбуждающе грешными тенями под неправдоподобно огромными глазами, ее головку, увенчанную тройной короной черных волос, отливающих темным огнем, но не находил ее нигде; прекрасная Финетта, которая по окончании спектакля, выражавшего — пользуясь собственными ее словами — гнев и досаду из-за бегства вероломного Петра Куканя, наверняка была повышена в должности и стала старшей управительницей, но уже не дворца Гамбарини, а герцогского, теперь, конечно, готовила великолепную встречу возвращающемуся победителю; думая о ней, Петр чувствовал такой прилив тепла на сердце, что печаль, вызванная смертью капитана д'Оберэ, мало-помалу отступала. Если у меня на целом свете нет ни одного друга, подумал он, зато есть подружка, которая не предаст меня никогда.
Толпа, сопровождающая Петра, направилась к Партенопейским воротам; вероятно, был в том определенный коварный замысел, потому что ворота находились несколько в стороне от их дороги, ими пользовались обычно лишь те, кто шел с севера, из Болоньи, но ни в коем случае не те, кто приближался к Страмбе с юга, из Умбрии. Как нам известно, перед этими воротами возвышался холм — место смертных казней, и, очевидно, нужно было, чтобы новый правитель сразу же убедился в жестокосердии своего незаконного предшественника, потому что виселицы на этом холме были увешаны мертвецами так же плотно, как в тот раз, когда Петр и Джованни впервые приехали в Страмбу, и во все пять колес, укрепленных на сваях, также были вплетены изуродованные тела; одно из этих тел, тонкое, стройное, было женским. Волосы замученной, грубо выстриженные ножницами палача, местами чуть ли не у самой кожи черепа, покрытые пылью, грязью и кровью, стали белыми; лицо было неузнаваемо, тронуто распадом и расклевано птицами, так что на нем можно было распознать только два провала — когда-то это было глазами — и черную дыру рта, до сих пор широко разверстого в последнем крике отчаяния. Все это напоминало тлеющую груду листьев, развороченный муравейник, кучу грязи, растоптанную копытами скота; Петра охватил ужас при виде этого зрелища и твердого сознания, что это не тлеющие листья, не разворошенный муравейник, не растоптанная грязь, а человеческое тело. Петр, и без того бледный, побледнел еще сильнее.
