— Тогда сожалею, но… Вы этого сами хотели, — сказал Интрансидженте и щелкнул пальцами. Изотта при этом прижала к губам носовой платок и закрыла глаза. Услышав позади, как звякнула щеколда, Петр оглянулся и увидел палача в красном одеянье, без капюшона, поспешно входящего в двери; и это было последнее, что ему дано было увидеть, потому что приор Интрансидженте, движением на удивление проворным и точным, набросил ему на голову черное покрывало, которое извлек из широкого рукава своей белой рясы. Что-то пролетело со свистом, и на шее Петра вокруг металлического ошейника, скрытого под воротником, обвилась тонкая веревка со свинцовым ядром на конце. Палач, туго затягивая веревку правой рукой, словно укрощая дикого жеребца, подошел вплотную к Петру, намереваясь левой свернуть ему шею, но Петр, которому петля не причиняла боли, вспомнив один из многих уроков, что преподнес ему в кулачных боях незабвенный Франта, сын побродяжки Ажзавтрадомой, неожиданно резко присев, обхватил руками, сомкнутыми за спиной, затылок палача и перебросил его, словно мешок, через правое плечо так, что заплечных дел мастер грохнул к его ногам.

Лишенный возможности в этой спешке сбросить покрывало, затянутое веревкой, Петр выхватил из ножен шпагу и вслепую сделал яростный выпад в том направлении, где, по его расчету, мог стоять Интрансидженте, и на самом деле ощутил, как шпага входит в чье-то живое тело. К общему крику, раздавшемуся следом, присоединился крик палача, Поднимающегося с земли. Когда же Петру наконец удалось освободиться от веревки и покрывала, он при виде содеянного тоже возопил от ужаса, потому что шпага пронзила не одно, а два тела — грудь Интрансидженте и горло Изотты, которая в страхе спряталась за спиной приора; Интрансидженте, пораженный в сердце, был мертв, а Изотта, стоя на коленях, кашляя и хрипя, обеими руками старалась задержать кровь, ключом бившую из раны.

— Убийца! — взвизгнула герцогиня и со всего размаху всадила ножницы в грудь Петра, но хрупкий инструмент, наткнувшись на кольчугу, сломался.

— Он дьявол! Дьявол! — завизжала вдова, очевидно, обезумев, и упала с отчаянными рыданиями на тело дочери, распростертой в луже крови: последние силы уже оставляли Изотту.

— Так тебе и надо, стерва, — бросила Бьянка, которая на протяжении всей этой сцены грызла орешки, вынимая их из бумажного кулька. Было неясно, относится эта брань к умирающей принцессе или убитой горем герцогине-матери.

Тут палач, поднявшись с земли, бросился на Петра и, обхватив его колени, пытался повалить, но Петр избавился от преследователя, нанеся ему удар ногой в подбородок; когда же, подбежав к дверям, он распахнул их, четверо испуганных слуг, которые, прильнув к дверям, подслушивали из коридора, ввалились в комнату.

— Прочь, прочь с дороги! — кричал Петр, размахивая окровавленной шпагой. Промчавшись по пустынному коридору в главный зал для аудиенций, он скрылся на балконе.

Мы уже заметили и в надлежащем месте обратили внимание на то, что, хотя герцогский дворец и был весьма прочен, поскольку был воздвигнут из огромных плит, извлеченных из древнеримских развалин, его мощные стены не могли помешать страмбскому люду выведывать новости, часто, правда, искаженные и переваренные, обо всем том важном и примечательном, что происходило во дворце. Вот и сейчас весть о том, что во дворце готовится или уже творится нечто ужасное, чудовищный финал перуджанской трагедии, разыгравшейся по вине преступного бродяги, пришлого чужеземца, который завладел герцогским троном, привлекла на пьяцца Монументале толпы народа, а когда на балконе появился преступный бродяга-лжегерцог собственной персоной, по толпе прошло некое волнообразное движение — люди отшатнулись шага на два, словно на них вдруг налетел шквальный ветер.

— Люд страмбский! Страмбане! — воскликнул Петр насколько мог громко и отчетливо. — Хочу сообщить вам радостную весть: мне удалось избежать покушения, которое на меня готовил приор Интрансидженте, намереваясь вас, страмбане, лишить первого справедливого правителя, который когда-либо возглавлял это государство и которого само Провидение призвало сюда, дабы раз и навсегда покончить со всякой несправедливостью, чинимой властителями Страмбы.

После первых же слов Петра начало твориться нечто совершенно невообразимое: собравшиеся на площади не вознаградили оратора за радостную весть громкими криками «Эввива!», как ему того хотелось бы, не разразились оскорбительной бранью и свистом, которых он опасался, — они остались немы, словно карпы, попавшие в сети, и потихоньку стали расходиться. Движение это было неторопливо и едва заметно, но чернота людских скоплений постепенно серела, а островки свободного пространства между отдельными группами увеличивались, будто кто-то в ширину и длину растягивал дырявое кружево.

— Чтобы претворить в жизнь все свои замыслы, единственная цель которых есть ваше благо, дорогие страмбане, — продолжал Петр, — я с этой минуты начинаю управлять государством самовластно, без помощи Большого магистрата, который я распускаю. И Суд двенадцати мудрецов, которые на самом деле оказали себя глупцами и трусами, я упраздняю.

Некоторое время Петр продолжал говорить, мучительно сознавая бессмысленность и тщету своих усилий, и остановился только тогда, когда площадь опустела, словно весь город вымер: исчезли все, включая каменщика, что недавно красовался на лестнице у фасада одного из домов, подправляя штукатурку; исчезли все, даже мальчик, только что вертевший кубарь возле статуи императора Веспасиана, которую недавно отчистили и снабдили новыми зрачками; исчезли все, вплоть до швейцара, только что охранявшего вход во дворец Гамбарини; исчезли все, вместе с горбуньей, прозванной Коротышка Поликсена, которая держала напротив костела лавчонку с мелкими стеклянными безделушками; исчезли все, кроме Петра, который все еще стоял в одиночестве на балконе и глядел на чистые гладкие плиты, которыми была вымощена площадь, и твердил: «Конец, вот теперь и впрямь всему конец».

Кто-то потянул его за рукав. Это была блаженная Бьянка.

— Иди скорее, imbecille, беги, уже идут за тобой, хотят заточить в тюрьму и спалить на костре, — проговорила она, взяв его за руку. Он подчинился ей и разрешил вести себя, как маленького.

Она так быстро перебирала своими кривыми ножками, что Петр вынужден был ускорить шаг, чтобы не отставать от нее. Они двинулись по коридору, который в эту минуту был так же мертв и пуст, как и пьяцца Монументале, направляясь прямо в его герцогские апартаменты. В руке Бьянка держала зажженный фонарь. Снизу, с первого этажа, доносилось бряцание оружия и топот, который прервал голос командующего офицера:

— Построиться! Шагом марш! И какое бы ни оказывал он сопротивление, взять живым!

— Слышишь? — спокойно произнесла блаженная Бьянка. — Идут за тобой. Они прошли в залу.

— Запри дверь и задвинь засов, — сказала Бьянка. Петр сделал, как она велела. Тогда карлица подступила к мозаичному панно, украшавшему поперечную левую стену, где был изображен поединок Давида с Голиафом, постучала толстым пальцем по квадратной суме с камнями, стоящей у ног Давида, и проговорила:

— Толкай, здесь она должна открыться.

Петр попробовал это сделать голыми руками, но ничего не получилось. Тогда он снял с крюка превосходную пищаль Броккардо и, уперев приклад в суму Давида, стал колотить, жать и давить, словно это был простой лом. Мозаичный прямоугольник отворился, будто окошечко на скрытых шарнирах, образовав в картине черную дыру.

— А теперь засунь туда руку, там внизу нащупаешь ручку, — командовала Бьянка. Он сделал, как она велела, и действительно нащупал ручку.

— Нажми и тяни к себе, словно ты открываешь дверь. — Петр сделал, как она велела, и на самом деле все мозаичное панно отворилось, словно дверь.

— Теперь захлопни окошечко, то, возле сумы, и беги, — приказала Бьянка. — Деньги-то у тебя есть?

— Есть, — сказал Петр, возвращая мозаичный прямоугольник на прежнее место.

— А ты возьмешь меня с собой?