Официант щелкнул каблуками — в этом Вадиму Арнольдовичу тоже послышалась насмешка — и удалился.

«Черт знает что такое!»

— Что вы, синьор! Антонио — превосходный малый!

Вадим Арнольдович повернул голову и едва не вскрикнул от ужаса: к его столику подошла — и руку в атласной перчатке уже положила на спинку свободного стула! — разодетая в цветастые шелка матрона.

— Антонио — мастер на все руки и прыток… если вы понимаете, о чем я!

— Сударыня, — начал Гесс, но его язык отказывался работать должным образом. — Сударыня…

— О, синьор! Не смущайтесь! — матрона сделала движение сесть.

И вот тогда к Вадиму Арнольдовичу вернулась уверенность:

— Не сметь! — воскликнул он. — Убирайся!

Матрона на мгновение опешила, а затем, привлекая к столику всеобщее внимание, разразилась воистину площадной бранью. По залу полетели смешки.

— Гварда!

— Гварда![18]

Но Гесс уже полностью оправился от первых впечатлений и снова стал самим собой: к нему вернулась не только уверенность, но и определенная властность — всё-таки он был из России, страны, как известно, господ! Да и служба в российской полиции наложила свой отпечаток на его характер…

Гесс решительно поднялся из-за стола и, схватив матрону под локоть, поволок ее на выход. Матрона визжала и отбивалась, но сил противостоять закаленному систематическими занятиями в полицейском спортзале Вадиму Арнольдовичу у нее, разумеется, быть не могло. Очень скоро она оказалась снаружи, тогда как Вадим Арнольдович остался внутри.

Его возвращение за столик можно было назвать триумфальным: в зале царила мертвая тишина. Смолк даже дотоле пиликавший что-то оркестр. Все взгляды были устремлены на него, а он — усмехнувшись открыто и даже презрительно — пальцем поманил другого официанта — Антонио видно не было — и приказал стремительно подбежавшему человеку:

— Десерт к кофе на ваше усмотрение! И поживей!

— Си, синьор!

Официант улетел исполнять.

— Ну-с, — Вадим Арнольдович уже не думал про себя, а говорил вслух, — теперь можно и осмотреться!

Можайского он обнаружил сидевшим почти в самом центре зала в компании двух пестро одетых господ и трех не менее пестрого вида девиц. Девицы, впрочем, производили сравнительно приятное впечатление: то ли их ремесло еще не успело на них отразиться, то ли они и не были профессионалками. Тем не менее, Вадим Арнольдович был удивлен: не тем, конечно, что его начальник оказался в компании девиц — эка, в общем-то, невидаль! — а его обликом в целом: его сиятельство своими одеждами настолько походил на местную шутовскую публику, что оторопь брала!

— Ну и ну!

Тем временем, Можайский и его спутники открыто смотрели на Гесса и, посмеиваясь, обменивались шутками — явно на его, Гесса, счет.

Вадим Арнольдович нахмурился.

И вдруг из-за столика Можайского послышался совсем уж громкий смех:

— Прего, прего! — восклицал один из спутников князя, а одна из девиц даже захлопала в ладоши.

Можайский позвал официанта. Тот подошел, выслушал, закивал головой и — с улыбкой — отправился за заказом. Через минуту он вернулся с помещенной в серебряное ведерко бутылкой шампанского, бумагой, пером[19] и чернильницей.

Можайский принялся что-то писать, а его спутники склонили к нему головы, заглядывая в листок. На их лицах появилось недоумение, но Можайский тут же вновь развеселил их комментариями.

— Сплендидо!

— Маньифико!

Официант принял небрежно сложенную пополам бумагу и понес ее — с бутылкой в ведерке — к столику Гесса. Вадим Арнольдович прищурился.

— Синьор! — торжественно провозгласил официант, подавая послание. — Позволите открыть бутылку?

— Окажите любезность!

Откуда-то появился еще и бокал, официант негромко хлопнул пробкой и наполнил его. Гесс же погрузился в чтение.

А вы, я посмотрю, молодец! Не растерялись. Признаюсь, я уже и не знал, как с вами связаться, но повод вы подали великолепный! Мои спутники — на них не обращайте внимания: один из них — аристократико локале [20] , а второй — полицейский агент — уверены, что в этой записке я высмеиваю ваше поведение… синьоры и синьоры любят пошутить!

Так вот, милый Вадим Арнольдович: обстановка, в которую мы с вами угодили, крайне напряженная. Я нахожусь под постоянным наблюдением, поэтому свободно действовать можете только вы. Прямо сейчас возьмите на заметку сидящего слева от вас — через стол — господина: полагаю, он покажется вам знакомым, а если нет — не беда. Просто следуйте за ним, когда он покинет кафе. Проследите, куда он направится и, по возможности, установите его местожительства.

Далее. Гостиница Сан Галло находится здесь же, поблизости: буквально в двух шагах от площади, прямо за прокурациями. Меня заверили, что никаких русских в ней нет, равно как нет, получается, и Молжанинова, но вы проверьте это. Только будьте осторожны: дело нешуточное. Придумайте что-нибудь со свойственной вам, в чем я убедился, находчивостью. Чувствую, нас решили поводить за носы!

И последнее на сегодня: сейчас подойдите к моему столику и учините что-нибудь вроде скандала — это будет ожидаемой реакцией, без каковой сопровождающий меня полицейский может что-нибудь заподозрить. Вы понимаете: итальянцы и сами настолько горячи, что и во всех других ожидают увидеть такую же горячность.

Связаться со мной вы сможете вот по такому адресу: палаццо Мантони. Но сделайте это только при самой настоятельной необходимости. Если ее не будет, ждите моих инструкций: я найду способ — навроде того, посредством которого вы уже получили мою записку в вашей собственной гостинице.

Ну, с Богом! Действуйте!

Вадим Арнольдович тщательно — на множество кусков — порвал листок и поднялся. Официант — не переставая, впрочем, улыбаться — благоразумно отошел от столика на шаг.

— Синьор? — спросил он Вадима Арнольдовича.

— Моменто! — покосился на официанта Вадим Арнольдович и взял в руку бокал.

Далее последовала возмутительная сцена: Гесс — с бокалом в руке — проделал — не спеша, под любопытными взглядами посетителей кафе — путь до столика Можайского и встал подле него, совершив церемонный полупоклон.

— Эгреджио синьоре![21] — сухо вымолвил он. — Вы нанесли мне оскорбление, что совершенно недопустимо для порядочного человека. Полагаю, вы не откажетесь встретиться со мною завтра…

Вадим Арнольдович деланно запнулся и перевел оледеневший взгляд на того, кого он посчитал — из двоих спутников-мужчин Можайского — полицейским агентом:

— Где у вас тут принято стреляться?

Агент — если только это и вправду был агент — поперхнулся:

— Стреляться? Стреляться? — затараторил он. — Почему стреляться?

— А вот почему! — ответил ему Гесс и выплеснул в лицо Можайского шампанское.

Шампанское, впрочем, в лицо его сиятельству не попало: уж очень ловок оказался Вадим Арнольдович, вроде бы и проделавший всё, что было необходимо, но так, что жидкость и брызги по большей части оказались просто на столе.

Можайский, отряхиваясь салфеткой, встал. Его всегда мрачное лицо сделалось настолько зловещим, что тут же — не медля ни секунды — на Можайского навалились оба его спутника, также повскакивавшие из-за стола.

— Стойте, стойте! — кричал один.

— Остановитесь! — вторил другой.

Девицы хлопали ресницами, но — это было очевидно до смешного — без всякого страха.

Можайский высвободился из объятий:

— Но, господа! — «возмутился» он. — Вы же видите: мне нанесено страшное… нет: чудовищное оскорбление! Такое только кровью смывается! Не знаю, как у вас, а у нас в России…