— Вряд ли. Если уж он, как я слышал, отказался от анестезии при операции — не доверял нам, видите ли! — то с чего бы ему принимать снотворное на ночь?

— А если без его собственного ведома?

Взгляд агента, направленный на пустой столик подле кровати, был более чем красноречив:

— Просто трясите его сильнее!

Владимир Львович присоединился к Можайскому:

— Гесс! Гесс!

Вадим Арнольдович наконец-то открыл глаза и в испуге приподнялся на локте:

— Что происходит?

— Вставайте и собирайтесь: мы уходим!

Тон Можайского был категоричным, и Гесс, привыкший этому тону повиноваться беспрекословно, быстро вскочил с постели, натянул на себя брюки и сорочку, набросил поверх пиджак и… растерянно остановился:

— А мое пальто? — спросил он после паузы. — И ботинки?

Можайский недоуменно осмотрелся и чертыхнулся:

— Они забрали ботинки! Ну надо же!

Агент хохотнул:

— Однако!

Владимир Львович нахмурился:

— Не вижу ничего смешного: как он пойдет?

— Какой у вас размер? — спросил тогда агент.

Гесс назвал размер своей обуви.

— Сойдет… — агент начал разуваться.

— Что вы делаете?

— Вам нужнее!

Гесс не стал спорить. Собственно, никто спорить не стал. Только Можайский, прищурившись, поинтересовался:

— Почему вы нам помогаете?

Агент смутился:

— Я, — начал он, растягивая, против обычной манеры итальянцев, слова, — кажется, понимаю, что произошло. Вы оказались совсем не там и не в то время. По голове меня, конечно, не погладят, но вот увидите: через день или два они сами одумаются, спохватятся и только рады будут, что я помог вам выбраться из этой заварушки. В конце концов, мы — гостеприимный народ, а не… убийцы!

Прозвучало это не слишком убедительно, особенно учитывая всю италийскую историю, начиная с древнейших времен. Очевидно, и самому агенту пришли на ум многочисленные истории коварства, предательств и беспощадных решений, так сильно омрачавшие течение тысячелетий на Апеннинском полуострове. Он смутился еще больше и поспешил заверить:

— Как бы там ни было, но я-то у ж точно не убийца: можете мне поверить!

Вот это уже было сказано с искренней убежденностью. Можайский и Владимир Львович — по очереди — пожали агенту руку. Гесс, обувшись в его ботинки, сделал то же. Агент, тронутый и по-прежнему благородно смущенный, переминался с одной босой ноги на другую.

— Вы уж поспешите, — сказал он напоследок: когда Можайский, Владимир Львович и Гесс двинулись к выходу из палаты. — Иначе… моя жертва окажется напрасной!

За те четверть часа, что наши герои провели в больнице, на улице произошли определенные изменения, и почти все они были к худшему.

Во-первых, поднялся ветер. Во-вторых, этот ветер — с лагуны — погнал туман, разрывая его и рассеивая, так что улицы постепенно очищались от него и светлели под темным еще, но усыпанном яркими звездами небом. В-третьих, ветер дул не стой стороны: так объяснил Можайский, ведя свой маленький отряд по направлению к порту.

— Трудновато нам будет выйти в море при таком ветре!

Впрочем, как раз это соображение меньше всего обеспокоило Владимира Львовича и Вадима Арнольдовича: в отличие от своего «командира», они вообще не были уверены в том, что им удастся добраться и до самого порта.

Однако главного затруднения, которого опасались все, не случилось: переулок — единственный выход с больничной площади — не был перекрыт карабинерами, что выглядело странным, но принято было как подарок судьбы.

— Странно! — проворчал Владимир Львович. — Не могут же они до такой степени не ловить мышей! Но всё же будем им благодарными!

Звук торопливых шагов, более не сдерживаемый и не поглощаемый туманом, разносился звонко и далеко.

— Мы шумим так, что только глухой нас может не услышать! — пожаловался Гесс, кутаясь в пиджак, но ходу не сбавляя.

— Нужно торопиться! — оправдывал отсутствие предосторожностей Можайский. — Еще час и даже на итальянских лодках начнется движение: будут меняться вахты. Тогда мы не сможем никого захватить врасплох!

— Да что вы вообще задумали? — недоумевал Владимир Львович, всё еще отказывавшийся всерьез поверить в затею Можайского уйти из Венеции морем.

— Увидите!

И они — Владимир Львович и Гесс — увидели!

Порт — как и всё вообще в Венеции — открылся взглядам неожиданно и сразу. Это был не тот порт, который многим из вас, дорогие читатели, знаком сегодня. Но как и сегодня, добраться до него, находясь непосредственно в Венеции, было не так-то просто: открыться-то взглядам он открылся, но словно видение — вроде бы близкое, но недостижимое!

— Это конец! — воскликнул Владимир Львович, глядя на широкое пространство воды, отделявшее их от порта, раскинувшегося на противоположном берегу лагуны. — Только не говорите, что теперь нам предстоит пуститься вплавь! Скажем, я утонуть, скорее всего, не утону, но что замерзну насмерть — точно! Вадим Арнольдович окочурится еще раньше: он уже и сейчас зубами вовсю стучит! Да и вы такое расстояние в ледяной воде не одолеете!

Гесс и впрямь дрожал — в отличие от Можайского и Владимира Львовича, одетых в теплые пальто, на нем был только пиджак, совершенно не годившийся для того, чтобы служить подходящей одежкой в ветреную — с северо-запада — ночь!

— О б-б бо мне н не думайте! — простучал он зубами. — Но плыть и вправду н-не хотелось бы!

— Плыть не придется, — успокоил Гесса Можайский. — У меня приготовлен сюрприз!

— Надеюсь, — Владимир Львович, — без изъяна!

— Я тоже надеюсь!

Можайский негромко, но протяжно засвистел.

Минуту или две никто не отзывался, но по их прошествии стало ясно, почему: из-за поворота улицы — создавалось именно такое впечатление — выплыла небольшая лодка; управлявший лодкой человек был занят настолько, что ему уж точно было не до ответных свистков!

Лодка шла тяжело: вода в канале под ветром бежала вспять и даже вспучивалась гребешками волн — таких обычно в Венеции не увидишь. Исключительно речная, для выхода в море неприспособленная, лодка болезненно реагировала даже на такое волнение и то и дело норовила развернуться лагом. Человек понукал ее, как необъезженную лошадь, и лодка, возвращаясь на курс, медленно продвигалась вперед.

— Что скажете? — в голосе Можайского проявились хвастливые нотки. — Как вам наше транспортное средство?

Гесс выпучил глаза, а Владимир Львович застонал:

— Вы на этом предлагаете нам бежать?

Можайский широко улыбнулся:

— Только до порта!

Лодка причалила.

— Как договаривались, принчипе! — откликнулся на приветствие Можайского лодочник. — Стало быть, абдза́[64]?

— Абзац, мой друг, полнейший абзац! — подтвердил Можайский.

— Ну, тогда садитесь!

Можайский, Владимир Львович и Гесс заняли места, и лодка вышла в лагуну.

Над портом еще царила ночь. Ветер и здесь разогнал туман, а звездное небо, куполом объявшее пространство, светилось и мерцало даже ярче, нежели в самой Венеции. Однако здесь, в порту, жизнь замерла совершенно: в грузовой его оконечности приключилась забастовка — стоявшие под разгрузкой или загрузкой суда превратились в беспомощные обезлюдевшие корпуса, — а с пассажирской стороны сон и покой реяли над ошвартованными яхтами — роскошными игрушками миллионеров[65].

Лодка подошла к одной из яхт и аккуратно — так, чтобы ни плеск воды, ни стук весла о корпус не разбудили спавших — встала с нею борт о борт. Эта яхта представляла собою подлинное произведение искусства: такое, ныне каких на морях уже и не встретишь. Вооружением — гафельный шлюп[66] или даже тендер[67], она имела стремительные обводы зауженного корпуса, чрезвычайно близко к баку установленную мачту, как будто бы под яростным напором ветра клонившуюся к корме — на глаз казалось, что градус между палубой и мачтой едва ли составлял чуть больше половины прямого угла! — огромный, выдававшийся далеко за пределы кормы гик и почти отлого уходивший вперед бушприт, раскрепленный по-простецки: без блинда-гафеля и мартин-гика. Корпус яхты был угольно-черного цвета — настолько черного, что даже ночью — и даже если бы по небу расползались тучи, а не рассыпались звезды — он был прекрасно виден, причем издалека.