— А… — Сушкин махнул рукой, показывая, что и говорить тут не о чем. — Не бери в голову…
И Можайский не взял, пожалев об этом только уже в Венеции.
5.
Телефон разрывался на части: Сушкин не торопился к нему, а Можайский — подавно. Приятели — пожалуй, «нашего князя» и репортера можно назвать именно так — болтали о том – о сем: перебирали детали произошедших событий, сверялись с записями Никиты Аристарховича… в общем, работали, хотя по правде сказать — назвать их болтовню работой было невозможно. Правда, Никита Аристархович еще и делал пометки — новые, основанные на том, что ему рассказывал Можайский, — но и это больше походило на расслабленные посиделки, чем на труд человека, всерьез взявшегося за дело. Вот и разрывался телефон: приятели махнули на него рукой.
Вызов прекратился.
— Значит, ты полагаешь…
— Да: на мой взгляд, это очевидно. Но ты мне вот что поясни… помнишь, еще в самом начале, ты обратил мое внимание на случай с купцом… как бишь его…
— Да-да, был такой: здоровяк, у него сердце не выдержало, и…
— Он самый! Ну так вот…
И снова загремел телефон.
— Вот ведь неугомонные!
— Может, возьмешь?
Сушкин, поднимаясь со стула, скорчил гримасу:
— Придется, пожалуй… какой, однако, настырный попался субъект!
— Давай-давай…
Можайский, ожидая, чтобы Сушкин управился с вызовом, закурил, а сам Никита Аристархович подошел к аппарату и снял трубку с рычага:
— Алло! — не скрывая раздражения, рявкнул он. — Сушкин у аппарата!
И тут гримаса исчезла с лица Никиты Аристарховича:
— Ах, это вы, Вадим Арнольдович! Что? Можайский? Да, у меня…
Сушкин помахал Можайскому рукой, но тот уже и сам поспешил к нему:
— Гесс?
— Он, — ответил Никита Аристархович, передавая Можайскому трубку.
— Да, Вадим Арнольдович, слушаю…
Теперь уже на лице Можайского появилась гримаса:
— Вадим Арнольдович! Помилуйте! Что вы такое говорите?
Из трубки понеслась сбивчивая, эмоциональная речь, но стоявший тут же Сушкин разобрать ее не смог. Однако он смог понять, что Гесс на чем-то явно настаивал, и это что-то вызывало живейшее неудовольствие «нашего князя».
Можайский и впрямь попытался завершить беседу решительно:
— Нет, Вадим Арнольдович, это никак невозможно!
Но из трубки полился новый поток то ли доводов, то ли уговоров. Можайский слушал их, а затем сдался:
— Ну, хорошо… приходите. Только… только я ничего не обещаю!
— Что случилось? — спросил Сушкин, когда Можайский повесил трубку обратно на рычаг. — Чего хотел Гесс?
— Он сейчас сам придет, — буркнул Можайский и вернулся к стулу.
6.
Теперь в гостиной Сушкина сидели трое: сам Никита Аристарховича, «наш князь» и Вадим Арнольдович. Вадим Арнольдович был чрезвычайно взволнован, красен лицом и сбивчив на язык:
— Вы должны… нет, Юрий Михайлович: обязаны мне разрешить!
Гесс, сидя, размахивал руками, отчего тело его покачивалось на стуле, а сам стул, казалось, вот-вот опрокинется.
— Обязаны!
— Но Вадим Арнольдович, — отбивался Можайский, — вы же понимаете: это решаю не я!
— Так объясните Дурново!
— Да как же я ему объясню? За кого вы меня принимаете?
Гесс так посмотрел на Можайского, что стало ясно: если он за кого-то и принимал его сиятельство, то за такую персону, статусу которой позавидовал бы сам Зевс.
— Вы просто не хотите!
Гесс уже едва ли не плакал.
Никита Аристархович наблюдал всю эту сцену с нескрываемым изумлением.
Можайский тяжело вздохнул:
— Да у нас и времени уже не остается…
Гесс встрепенулся:
— Ах! — воскликнул он. — Если дело только во времени, то оно еще есть! Я… вот… изволите видеть…
Рука Вадима Арнольдовича метнулась к внутреннему карману сюртука.
— Что это? — спросил, прищурясь, Можайский.
— Билет!
— Гм… а ну-ка…
Гесс протянул Можайскому билет, а тот принял его и начал рассматривать — и так, и эдак, и со всех вообще сторон, как будто сомневаясь в его подлинности.
— А вот еще…
Гесс вынул из кармана бумажник, а из бумажника пачку каких-то бумаг.
— А это что?
Гесс протянул Можайскому и бумаги.
— Деньги!
— Ну… да: векселя на предъявителя в венецианский банк!
Глаза Можайского, после приключившегося с ним несчастья не знавшие ничего, кроме навечно застывшей в них жуткой улыбки, вдруг помутнели, улыбка заволоклась пеленой, почти погасла. И было это настолько удивительно, что и сам Гесс, и видевший то же самое Сушкин вздрогнули, а по их спинам пробежали мурашки.
— Вадим Арнольдович… — начал было Можайский, но голос его сорвался. — Вадим Арнольдович, дорогой…
Гесс поднялся:
— Юрий Михайлович! Если вы…
Поднялся и Можайский:
— Молчите!
Гесс застыл.
Можайский подошел к телефону:
— Алло, барышня? Сто шестьдесят девять, пожалуйста… Иван Николаевич? Да, это Можайский… да поменялось… вы только не волнуйтесь… тут вот какое дело… — голос Можайского стал твердым. — Гесс едет со мной!
7.
Хлопот по сборам и проводов, разумеется, не было. Поздно вечером, за пару часов до того получившие в Канцелярии новые паспорта Можайский и Гесс, сопровождаемые только Сушкиным и Любимовым — уже назначенным исполняющим должность младшего помощника пристава, — явились на вокзал: к отходившему заграницу поезду.
На перроне было людно. Носильщики не уставали загружать багажный вагон и вагоны первого класса. У вагона, в котором должны были ехать Можайский и Гесс, перетоптывались, разбившись на кучки, пассажиры скромного вида. Табачный дым, смешиваясь с паром, поднимался к навесу.
— Прохладно! — поежился поручик.
— Ничего, — отозвался Сушкин, — в вагоне топят и чай подадут… или нет?
— Не знаю, — усмехнулся Можайский. — Как полагаете, Вадим Арнольдович: в нашем вагоне чай разносят?
Гесс похожим образом усмехнулся и пожал плечами:
— Вот уж не ведаю!
— Юрий Михайлович!
Поручик потянул Можайского за рукав. Сушкин отвернулся: он явно — не спрашивайте, откуда — знал, что последует дальше. Отвернулся и Гесс. Точнее, не отвернулся даже, а немного нервно отошел в сторонку и сделал вид, что роется в карманах в поисках папирос.
— Юрий Михайлович!
— Да? — Можайский, видя общее смущение, насторожился. — Что?
— Здесь… — Поручик сунул руку в карман. — В общем…
— Что? Что?
— Мы подумали…
— Да говорите же! Что еще произошло?
Можайский уже был не насторожен — встревожен. Нам достоверно неизвестно, о чем он думал в этот момент, но того, что произошло в действительности, он совершенно точно не ожидал.
Поручик достал из кармана даже на вид плотно набитый бумажник:
— Мы подумали, что вам понадобятся деньги. Венеция… э… Венеция — это так дорого!
Поручик схватил руку Можайского и сунул ему в ладонь бумажник.
Можайский, не веря своим глазам, держал ладонь — с лежавшим на ней бумажником — протянутой к поручику. Затем пальцы сжались, сжимая и бумажник. Затем бумажник был положен в карман.
Не говоря ни слова, Можайский обнял поручика и похлопал его по спине.
Со стороны паровоза послышался свисток.
— Господа, господа, — тут же засуетился кондуктор, — поезд отправляется! Прошу в вагон! Занимайте места!
Можайский и Гесс пожали Сушкину и поручику руки. Гесс первым прошел в вагон. Юрий Михайлович, уже поднявшись на ступеньку, задержался и, повернувшись к Сушкину и поручику, просто сказал:
— Прощайте, друзья!
И тоже исчез в вагоне.
Кондуктор встал в двери с фонарем в руке.
Поезд тронулся.
Минуту спустя красный хвостовой огонь ушел за изгиб перрона и рельсов и стал невидим.
