В номере было неуютно, а ливший за окном дождь и вовсе превращал потянувшиеся часы ожидания в забористую тоску: на душе у Вадима Арнольдовича скребли кошки, под ложечкой неприятно тянуло, между лопатками ощущался холодок. Голова работала напряженно, но крайне неэффективно: мысли носились хаотичным галопом и даже не по кругу, а как бы очерченные им — в любые стороны, но только в строго заданных пределах.

Уже через час Вадим Арнольдович пожалел, что не прихватил с собой из Флориана какую-нибудь бутылочку. Конечно, можно было спросить бутылку и стакан у портье, но удивлять портье своим невесть откуда взявшимся появлением Вадим Арнольдович не хотел. Как-никак, выглядело бы это и впрямь достаточно странно: уйти через дверь и, н пройдя через нее снова, оказаться, тем не менее, в номере!

Вадим Арнольдович терзался и мучился. Он, кляня принятые им меры предосторожности, то прохаживался по номеру, то усаживался в ветхое кресло и ерзал в нем до тех пор, пока вновь не вскакивал на ноги и не возобновлял «прогулку». А затем его осенило:

— Ну и дурак же я! — повеселевшим голосом воскликнул он и… снова вылез в окно.

— Signore? — приветствовал портье вошедшего через дверь и отряхивавшегося от капель дождя Гесса. — Чьяве[51]?

— Нет-нет! — остановил портье Гесс. — У меня другая просьба… видите ли, я тут приятеля встретил… гм… неподалеку. Он — студент, человек совсем небогатый, не может позволить себе посидеть в кафе: лишних денег нет. Мы сговорились, что я с собою выпивку принесу. Но… вот какое дело: не знаю, где тут магазины, да и закрыты они уже, вероятно… Да и кафе, пожалуй, тоже! Вы не могли бы меня… как-нибудь выручить?

Портье, слушая сбивчивые и явно не слишком правдоподобные объяснения Гесса, улыбался всё шире и шире, очевидно, думая про себя что-то не слишком пристойное. Но вслух свои догадки он выразить не посмел, хотя иностранец — а Гесс и в его глазах был явным иностранцем — сам поставил себя в положение панибратства.

— Конечно-конечно, синьор! Всё что угодно! Моменто!

Портье быстро вышел из-за стойки и уже направился было куда-то внутрь дома, но вдруг обернулся и, не переставая улыбаться, спросил:

— Но синьор, конечно же, знает, чего это будет стоить?

Гесс на мгновение растерялся — он никак не предполагал столкнуться с откровенным вымогательством, — но затем просто махнул рукой:

— Несите!

Портье скрылся, а в холл вернулся через пару минут. В обеих руках он держал по бутылке вина. Это было не совсем то, на что надеялся Гесс — «эх, водочки бы!» — но делать было нечего:

— Благодарю! — заулыбался он в ответ, доставая из кармана бумажник. — Очень, очень любезно с вашей стороны!

Когда с финансовой формальностью было покончено, Гесс подхватил бутылки и, взмахнув одною из них в радостном прощании, заспешил к двери. Еще через минуту он снова был в своем номере. Окно, скрипнув, затворилось: даже если бы в гостиницу прямо сейчас ввались карабинеры, портье лично разуверил бы их — «Что вы, господа! Русский путешественник? Никакого русского путешественника в гостинице нет!»

Самое смешное — а может, и неприятное — заключалось в том, что карабинеры и тот же агент, что «засветился» на площади, в гостиницу всё-таки заявились: Вадим Арнольдович, настолько пренебрежительно отозвавшийся об итальянской полиции в своей записке к Можайскому, был удивлен не на шутку.

«Ну и ну!» — подумал он, прислушиваясь к шуму из холла и доносившимся из него же громким голосам.

Впрочем, догадка Вадима Арнольдовича насчет нерасторопности итальянцев была недалека от истины. Правда на этот раз заключалась всего лишь в том, что агенту устроили феноменальную выволочку: на кону — объяснили ему — стояла не только честь мундира, но и политическая составляющая! А потому — внушили ему — кровь из носу, но сбежавшего русского полицейского — найти и… не применяя к нему насилие, любезно препроводить его в компанию к уже попавшемуся в силки принчипе.

Агенту, чей ум — нужно заметить, отнюдь не ленивый от природы — пришпорили таким назидательным образом, мгновенно пришло в голову соображение: если уж русский вообще остановился в отеле (допустим, что это так), то выбрать он должен был неприметный и без телефонной связи. Ведь первое, несомненно, что сделал бы любой полицейский, получивший задание разыскать человека, — это сел бы на телефон и обзвонил по списку имевшиеся в городе гостиницы!

Венеция совсем невелика, и хотя отелей разного рода в ней не один и не два, их количество вряд ли можно назвать непомерным. Тем не менее, агенту понадобилось почти полтора часа на то, чтобы объявиться в гостинице Гесса, да и то — она всего лишь была на очереди в списке, а потому и визит в нее можно считать не удачей, а плановой закономерностью.

Однако и удача была не на стороне агента. Явившись туда, где, как говорится, совсем-совсем горячо, он так и не сумел извлечь плоды из своих догадок. Гесс со своими походами через окно и бутылками настолько — сам того не зная — задурил голову портье, что тот не просто искренне, а в не вызывавших ни малейших сомнений выражениях охарактеризовал своего жильца с такой стороны, что агент тут же перестал им интересоваться! Для порядку покрутившись в гостинице еще минут пять, он ушел сам и увел за собою всех своих людей, не выставив ни пост, ни наблюдение.

Гесс — укрывшись за шторой — видел, как итальянцы уходили:

«Вот лопоухие!» — подумал он, усмехнулся и тут же вернулся к прерванному было занятию — потягиванию оказавшегося совсем неплохим винца прямо из горлышка бутылки.

Попивая вино — стаканов у него не было, — Гесс то и дело подносил бутылку к губам, отчего губы его приобрели забавный вид: неравномерно окрашенные, они производили впечатление неумело вымазанных в помаде. Пусть вино и оказалось на удивление неплохим, но было оно совсем молодым и всё еще, как если бы сок винограда едва-едва отжали, активно красило всё, с чем соприкасалось.

Гесс этого не замечал. Зеркало в номере было, но свет не горел, да и вряд ли Вадим Арнольдович стал бы рассматривать себя в зеркале! Он просто сидел, не спеша пил и ждал. А ожидание затягивалось всё больше и больше. К счастью, в отличие от первого часа, нервы Гесса под легким воздействием алкоголя подуспокоились: Вадим Арнольдович уже не испытывал желания бегать из угла в угол, стаптывая ботинки и утруждая ноги.

Что же до мыслей Гесса, то и они замедлили ход и перестали хаотично метаться. Теперь они текли плавно, давая время оценить себя и не грозя головными болями и прочими подобными неприятностями. Думал же Гесс вот о чем:

«Если бы к нам на Ваську заявились иностранцы… ну, положим, из Скотланд-Ярда… и если бы эти иностранцы принялись проводить розыскные мероприятия, целью которых был бы арест наших же подданных, какою была бы моя реакция при условии, что я — министр внутренних дел?»

Гесс представил себя в министерском кресле и улыбнулся: ему показалось, что смотрелся бы он неплохо.

«Полагаю, вряд ли я был бы обрадован… да что там! Говоря откровенно, я был бы взбешен! С чего бы это какие-то англосаксы…»

Как и многие вообще, Гесс, несмотря на свои кое-какие не вовсе русские привычки, будучи душою истинно русским человеком, ко всяким инородцам относился с известным пренебрежением. Это пренебрежение шло не от желания унизить — никаких подобных желаний у русского человека нет, — а от глубокой, врожденной, впитанной с материнским молоком и утвержденной особенным — земельным, почвенным — воздухом России уверенности в своем превосходстве, что, говоря по правде, не такой уж и грех. Ведь если и вправду и без предвзятости присмотреться, любому это превосходство станет очевидно: как можно равнять искреннего в своих побуждениях русского с неизменно таящими камень за пазухой европейцами? Честность и вера в справедливость; уверенность в силе, основанной на правде; готовность к бескорыстному самопожертвованию; любовь не к словоблудию, химерами свобод прикрывающему алчность, а к свободе поступать по совести — вот вкратце то, что отличает русского человека от продукта европейской «цивилизации».