Пристав прочитал вахмистру секретную бумагу, поступившую от иркутского полицмейстера. В бумаге было сказано, что в доме ссыльного поляка кондитера Заславского обнаружена тайная мастерская по изготовлению фальшивых паспортов. Далее сообщалось, что по имеющимся в полиции сведениям один паспорт переправлен в Николаевский завод. Приставу вменялось в обязанность установить особое наблюдение за ссыльными поляками, проживающими в заводской слободе, и принять надлежащие меры к предотвращению побегов.

У Запрягаева за долгие годы службы выработался нюх.

Как только пристав прочел, что паспорт изготовлен в Иркутске ссыльным поляком, вахмистр сразу насторожился и тут же вспомнил о подозрительно быстро возникшей дружбе Юзефа Ковальского с Еремеем Кузькиным. Когда, же узнал, что в паспорт вписана женщина, то уже нимало не сомневался, для кого переслан паспорт.

«Такую бабу умыкнуть хочешь, варнак!» —злобился вахмистр.

Теперь не только служебное рвение, но и свой интерес побуждали Севастьяна Лукича к немедленным и решительным действиям. Тут весьма кстати приключилась заваруха в литейной мастерской. Запрягаев склонен был попугать Юзефа Ковальского плетьми, надеясь угрозою порки развязать ему язык. Но Тирст пороть поляка не дозволил. Пришлось ограничиться тем, что посадили его под замок. Будучи уверен, что из самого Кузькина ни кнутом, ни пряником ничего не выжмешь, Запрягаев вознамерился навалиться на Настасью. Бабу легче на испуг взять. Ему уже рисовались заманчивые картины, как он, изъяв паспорт, изобличит Кузькина в подготовке побега и, после знатной порки, упечет его снова на каторгу, а тогда… тогда Настасье некуда будет больше прислониться, кроме как к нему — Севастьяну Лукичу.

Но чтобы взять Настасью на испуг и заставить открыться во всем, надлежало на некоторое время удалить из слободы ее муженька.

Запрягаев доложил Тирсту о своих подозрениях и попросил отправить Кузькина по заводским делам куда‑либо на два–три дня.

— Сбежит! — усомнился Тирст.

— Не извольте беспокоиться, Иван Христпаныч, — отвечал с уверенностью Запрягаев. — Он на крепкой цепочке. А конец ее у меня в руках. Надо только так, чтобы не заподозрил чего.

Было решено отправить Кузькина в Кежму проверить добротность руды в новом забое.

Когда последняя подвода, на которой восседал Еремей Кузышн, скрылась за углом амбара, у Запрягаева зашевелились сомнепия: а вдруг почуял беду варпак?.. вдруг убежит?..

Не убежит, бабу не бросит… А и убежит — не велика нотрата, туда ему и дорога… Свою пулю словит, свою петлю найдет… Наотасья‑то останется!..

Но эти мысли для службы вредные, и Севастьян Лукич их немедля подавил. Да и ни к чему такие мысли.

Он рассчитывал схватить оба горошка на ложку.

Начинало смеркаться, когда Запрягаев, прихватив с собою одного казака, заявился в дом к Насте.

Настя сразу узнала казака. Это был тот самый чубатый детина, который гонял ее голую — по берегу пруда. На загорелой щеке приметно выделялся свежий шрам. Да, это был тот самый чубатый казак…

И это случайное совпадение почему‑то больше встревожило Настю, чем даже неурочное посещение Запрягаева.

Но тревоги своей Настя не выказала. И глаз не опустила перед Запрягаевым, который смотрел на нее (почему‑то!) с ехидной усмешкой. Глафира перепугалась насмерть и, не выходя из своего угла, то крестилась, то молча кланялась, хотя ее никто и не замечал.

— Проворонила своего соколика! — сказал, наконец, Запрягаев и раскатисто захохотал. — Чего уставилась? Убег твой Кузькин! Плохо, знать, миловала. Пошел слаще искать.

Настя отвернулась, чтобы глаза не выдали ее.

«Дешево купить хочешь!» А вслух сказала глухо, словно через силу:

— Бог ему судья… Моей вины перед ним нету, — и вытерла рукавом сухие глаза.

Но обмануть Запрягаева было не так‑то легко.

«Стало быть, паспорт у нее», — понял он. Прошел вперед, по–хозяйски плотно уселся под образа и уже другим голосом — жестким, казенным — приказал, стукнув кулаком но столу:

— Хватит бобы разводить! Клади паспорт на стол!

«С этого бы и начинал, — едва не вырвалось у Насти, — а то дураков ищешь!» —но она сумела взять себя в руки.

— Невдомек мне, Севастьян Лукич, — сказала она и растерянно и обиженно, — смеетесь вы над моей бабьей дуростью или как?.. То стращали — убег. Теперь паспорт требуете… Да коли убег, так, поди, с паспортом… нетто мне оставит?.. Да и на што он мне, его паспорт? Силой держать не стану…

— Ты мне зубы не заговаривай! — закричал Запрягаев. — Добром говорю: выкладывай паспорт!

— Нет у меня никаких паспортов! —отвечала Настя. В голосе ее было меньше испуга, нежели ей хотелось показать, и много злости, которую она не сумела спрятать.

— Добром говорю! — угрожающе повторил Запрягаев. — А то зачну искать, по бревну раскатаю твое логово!

— Ищите!

Искали долго и дотошно. Бесчинства никакого не учинили, но переворошили все и в горнице, и в клети, и в сенцах. Перетрясли постели, простукали стены, даже божницу обшарили. Вахмистр заставил казака под крыльцо за–лезть, а сам, приказав Глафире открыть подполье, спустился туда.

Глафира следила за поисками ни жива ни мертва. Настя с виду была спокойна.

Ее тревожило другое: что как не уберутся незваные гости до возвращения Ивана?..

— Эко, сколько и варенья, и соленья наготовлено, — сказал Запрягаев, вылезая из подполья. — Грузди‑то, поди, усолели? — и, не дожидаясь ответа, крикнул в раскрытую дверь: — Скоро ты там?

— Сейчас, — отозвался чубатый и минуту спустя вытянулся у порога.

— Ну? — спросил вахмистр.

— Ничего нету, один мусор, — ответил казак, отряхивая перепачканную одежду.

— Надо быть, не там ищем… — в раздумье как бы про себя промолвил Запрягаев и приказал казаку: — Ступай в казарму!

Когда звякнула щеколда на калитке, вахмистр сказал Насте, которая стояла, прислонясь к простенку, и не спускала с него настороженного взгляда:

— Теперь после трудов праведных не худо перекусить, да и горло сполоснуть.

Настя промолчала и не двинулась с места.

— А ты зря, молодка, на меня волком смотришь. Я тебе добра желаю. От беды остеречь хочу. Скажи старухе, чтоб спроворила закусочку. Сядем за стол да поговорим по–хорошему.

Глафира умоляюще смотрела на Настю. «Нс перечь ты ему, уважь ты его, окаянного!..»

А у Насти, внешне безучастной ко всему, теснились тревожные мыслл: «Что же мне делать, что делать‑то!.. Не уйдет ведь так… А вина нальется, вовсе не выпроводишь… А!.. Коли что, с пьяным справиться легче…»

И она решилась. Кивнула Глафире.

— Собирай на стол, тетя Глаша. И Севастьян Лукич с нами повечеряет.

Глафира торопливо метнулась в сенцы. Настя спустилась в подполье. На столе появились огурцы, миска соленых груздей и па плоской тарелке порезанное длинными ломтями розоватое сало. Выставила Глафира и косушку вина.

— Не та посуда! —Запрягаев пренебрежительно ото–двинул граненую стопку, — Дай‑ка, мамаша, стаканы!

Настя отставила принесенный Глафирой стакан.

— Кушайте на здоровье, Севастьян Лукин, мне негоже.

— А мы маленькую, — сказал Запрягаев и налил Насте стопку, а себе стакан вровень с краями. — За твое здоровье да за красу! —Он молодецки подмигнул Насте и, не отрываясь, осушил стакан.

Настя пригубила и отставила стопку.

Вахмистр с жадностью навалился на грузди. Допил, что осталось в бутылке, уже без всякого присловья, и сказал:

— Хорошо, да мало!

Глафира поклонилась с виноватой улыбкой.

— Кабы знали…

— То‑то, кабы!.. — проворчал вахмистр и тут же его осенило. — Слышь, мамаша! —сказал он, пододвигая тарелку с салом. — Сходи к Лизке Губастой. Скажи, вахмистр прислал за вином.

Настя проворно встала.

— Сиди! — остановил ее Запрягаев. — К тебе разговор есть. Чего стоишь, старая! Шагай быстрей!

Глафира ушла.

— Сядь–ко поближе, не съем! — его толстые засаленные губы расплылись в широкой ухмылке. — Я бабочек не обижаю, особливо молодых да пригожих. Сядь, говорю, поближе, разговор есть!