— Это хорошо, — произнес он так, словно похвалил Тирста. — Но… могут поймать?

Тирст опять чуть приметно усмехнулся, но тон его ответа был по–прежнему сухим, даже жестким:

— Полагаю, за это время так далеко убежал, что поймать его не в силах человеческих.

— Очень хорошо, — повторил Ярыгин, пристально уставясь на Тирста маленькими заплывшими глазками, — своевременное бегство Могуткина нашему козырю в масть, А когда должен возвратиться капитан Трескпн?

— Отпуск капитану Трескину предоставлен по первое сентября сего года.

— Надобно закончить дело до его возвращения.

Тирст как‑то неопределенно пожал плечами: это можно было истолковать и так, что он согласен с мнением собеседника о необходимости быстрее закончить дело, и в то же время так, что сие от него менее всего зависит.

— Остается одна помеха — подпоручик Дубравин, — сказал Ярыгин.

Тирст снова промолчал.

— Орешек этот ему не по зубам, — продолжал стряпчий, — но будет копаться, время тянуть. Надо ускорить его отъезд.

— Я всемерно, поскольку в моих это силах, способствую наиболее скорейшему выполнению подпоручиком возложенного на него поручения. Мною дан приказ бухгалтеру, казначею и прочим должностным лицам безоговорочно и немедля представлять господину Дубравину все потребные ему сведения и документы.

— В них он и утонет. Но это и хорошо, и плохо… А что, Иван Христиаиович, ежели мне с ним переговорить по душам?.. А?

Тирст ответил не сразу.

— О намерении вашем переговорить с господином Дубравиньга. а также и о самом разговоре с ним мне ничего не известно.

Иван Христиаиович Тирст попал в далекие сибирские края яе по своей охоте.

Фортуна не проявила к нему особой благосклонности на заре его жизни.

Иван Христианович не получил в наследство ни богатых поместий, ни достаточных капиталов, ни громкого родового имени.

Отец его, остзейский немец, начав свой жизненный путь писцом в канцелярии Курляндского губернатора, выслужил трудами классный чин и дворянское звание. По служебному положению представился ему случай оказать важные услуги нескольким именитым окрестным баронам, ц это способствовало тому, что сын его Иоганн был принят в их домах.

Возможность вращаться среди блестящей титулованной молодежи, потомков древних рыцарских родов и наследников вполне современных доходных имений, с одной стороны, льстила молодому Иоганну Тирсту, а с другой— наглядно показывала, сколь он обделен судьбою.

Единственное, что ему оставалось, — это вспомнить старую мудрую пословицу: «Всяк своего счастья кузнец».

Иоганн Тирст принялся осторожно, но настойчиво ковать свое счастье. Как со временем выяснилось, настойчивости у него оказалось более, нежели осторожности.

Юные отпрыски баронских семей вздумали поиграть в высокую политику. В чем состоят задачи и цели затеянного ими «Союза юных и смелых немцев», никто из них ясно себе не представлял. На сборищах, которые проводились под видом охотничьих прогулок, много говорилось о древней тевтонской доблести и об исторических заслугах Ливонского ордена, о Балтийском море — как внутреннем, море Немецкой нации, и о великой Германии — владычице Европы.

Все сходились на одном: Прибалтика должна быть немецкой. Не успели только решить: будет ли она суверенным государством или же войдет в состав этой самой великой Германии.

Молодой Тирст был непременным участником всех сборищ. И даже активным. Звонкий голос и несомненная начитанность способствовали проявлению ораторских способностей, а каллиграфический почерк и всегдашняя готовность услужить своим родовитым покровителям и принять на себя наиболее скучные обязанности превратили его в неофициального секретаря еще не организованного союза.

Власти предержащие, в. лице местного жандармского ротмистра, знали обо всех этих «невинных забавах» ти–тулованных хлыщей. Но смотрели на них сквозь пальцы. Отцы их и деды многократно и убедительно доказали свою приверженность трону, и невозможно было представить, что в их баронских и графских замках гнездится опасйая для империи крамола.

Однако декабрьские события на Сенатской площади положили конец всякому благодушию. И хотя в петушином задоре юных тевтонов не было ничего, даже отдаленно напоминающего вольнолюбивые идеи тайных Северного и Южного обществ, — карающая десница протянулась и… настигла.

И тут ниспровергателю основ Иоганну Тирсту пришлось выступить в самой неблагодарной роли — козла отпущения.

Остальные соучастники укрылись за графскими и баронскими гербами, за генеральскими, камергерскими й иными чинами и званиями своих отцов. А родитель Иоганна Тирста уже окончил свое бренное земное существование. Да и будь он в наличии, мало чем мог бы помочь своему незадачливому отпрыску.

Иоганн, всячески стараясь смягчить удар карающей десницы, на первом же допросе выразил чистосердечное раскаяние и полную готовность показать все, что было, а если надо — чего и не было, но это запоздалое рвение мало ему помогло.

Он был лишен столь тяжкими трудами добытого его родителем дворянского звания и сослан в Сибирь на Нерчинские государевы заводы.

Правда, униженное его раскание и, прежде всего, явственно выраженная готовность искупить вину свою любым способом произвели должное впечатление на жандармского ротмистра, и вслед Тирсту в Нерчинск была послана бумага. В ней значилось, что «…оный Иоганн Тирст показания дал самые откровенные, вину свою полностью осознал и выказал намерение дальнейшими действиями своими вину свою перед государем и отечеством полностью. искупить…»

Сей негласный аттестат послужил своеобразной охранной грамотой государственному преступнику Тирсту. И по прибытии в Нерчинск он был определен учителем местного горного училища, получил полную свободу передвижения в пределах горного округа и был принят в местном обществе.

Тирст, ожидавший худшего, приободрился и, похвалив сам себя за правильно избранную линию поведения, твердо решил неукоснительно придерживаться ее и в дальнейшем.

В числе воспитанников горного училшДа было немало детей ссыльных. Тирсту поручено было особое наблюдение за поведением этих учеников, имея в виду, что, наблюдая за детьми, можно узнать многое о родителях.

Видимо, Тирст хорошо справлялся с порученными обязанностями. Через два года ему была объявлена благодарность в приказе по Нерчинокому горному управлению.

Такое поощрение по отношению к государственному преступнику применялось впервые. Теперь Тирст окончательно утвердился в мысли, что порядок, установленный русским царем в своей империи, весьма разумен, что он сам хоть и не столбовой, но все же дворянин по рождению и в качестве такового предназначен служить опорою трона, а посему раскаяние его подобно возвращению блудного сына в лоно отцовской семьи.

Служить верой и правдой русскому царю было не в пример выгоднее, и Иван Хрнстианович Тирст стал усердно выслуживаться, не щадя никого.

Усердие не осталось незамеченным.

Еще через три года по высочайшему повелению, последовавшему на докладную записку господина министра финансов «в уважение хорошего поведения и восчувствование всей важности содеянного им преступления, произведен в коллежские регистраторы, с употреблением при Нерчинскпх заводах, к занятиям коим окажется более способным».

Администрация горного округа была достаточно высокого мнения о способностях нового чиновника, и он был определен приставом Култуминского серебро–свинцового рудника.

Теперь перед Иваном Хрпстиановичем открылась торная дорога.

Тирст принялся хозяйствовать с немецкой педантичной деловитостью, усугубленной яростным стремлением выбиться в люди. Каждому работнику был установлен твердый дневной урок, значительно превосходящий прежнюю дневную выработку. Если кто не вырабатывал урока, не отпускалась с работы вся артель. Таким образом, сами каторжные оказались вынужденными следить за работою друг друга, и ото, в свою очередь, было куда более действенным, чем окрик или даже плеть казачьего урядника.