Они сели за стол. Иштван налил в стаканы грейпфрутовый сок, бросил в него кубики льда. Повар стоял у дверей, скрестив руки на груди, у него был вид довольного свата. Тереи одними глазами выговорил ему, и повар скрылся на кухне, красноречиво свидетельствуя свое пребывание там грохотом сковороды, которую бросил уборщику — вымыть и вычистить.
— Грейс мне говорила, что ты расплакалась, когда она тебе об этом сказала, — начал, было Иштван.
— Где ей было понять? — криво усмехнулась Маргит. — В те дни слишком много на меня навалилось. Письмо от отца из Мельбурна, мачеха забеременела, он так обрадовался, что мне будто иголкой в сердце. Счастливая Грейс, которая кладет мою руку себе на живот, чтобы я сама убедилась, как ее дитя брыкается там, а я, ну, ты помнишь, что тогда со мной было.
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь, понять могут только женщины, которые, как я, считали дни. Ни один мужчина не способен понять, что значит прислушиваться к своему телу в таком положении, упрашивать его.
— Но ведь ты, же могла прийти ко мне.
— И ты тут же почувствовал бы себя в западне, в осаде. Я не из тех, что скулят и напрашиваются на сочувствие. Не спорь со мной. Чем ты мог бы мне помочь? Держал бы меня за ручку и смотрел, как я слезы лью? Я могла… да я как будто все могла, даже разорвать контракт могла, бросить больных, домой уехать могла, мне все устроили бы, у меня друзья-врачи. И, в конце концов, родить могла бы. И может, еще и решусь на это. И не смотри на меня так. Я тебя предупрежу, уж ты-то имеешь право знать.
Он осторожно присматривался к ней, суровая, упрямая порода, оценивал смело прочерченные брови, линию подбородка, открытый взгляд. Женщина из тех, что знают, чего хотят, такие становятся рядом со своим мужчиной, когда тот с ружьем в руках заставляет уважать свою собственность, защищает свои права первопоселенца. Нахлынула бесконечная благодарность за то, что именно такая подчиняется ему, за то, что она его избрала. Не рисунок ее губ трогал его своей доступностью, но их переменчивая выразительность, отблеск, кочующий в волосах, когда она вспыльчиво встряхивает ими, чистая доверчивая голубизна глаз, в которую мысленно окунаешься, как в горный поток.
— Почему ты мне тогда не доверилась? — тихим голосом укорил он ее.
— Потому что я, собственно говоря, тебя не знаю. Не знаю, каков ты в часы испытаний. Не знаю, где кончается мое воображение и начинаешься подлинный ты, со своим прошлым, которое, как ни отбрось, как ни осуди на забвение, возвращается и в снах. Есть целые пространства в твоей жизни, очень важные, раз тебя называют поэтом, для меня не представимые, твое творчество, не криви губу, выразимся скромнее: твои стихи… Я к ним ревную, я не могу там быть твоей спутницей, первая услышать, как ты их читаешь. А ты мог бы их писать по-английски, ведь ты говоришь по-английски свободно и правильно.
— Вот именно, что правильно. Конечно, мог бы и по-английски писать, но это всегда будет перевод с венгерского. Я обречен на венгерский, я на нем назвал траву под ногами и звезды над головой, я знаю, это язык малого народа и он стеной стоит между мной и миром, но он мой, я малейшую дрожь в нем чувствую, на нем я могу выразить все, убежден, что в минуту наивысшего соединения я обращаюсь к тебе на нем. Тут я не ошибаюсь.
— Ошибаешься, — насмешливо прищурилась она. — Насколько помню, ты шепчешь мне по-английски… И очень красивые речи.
— Это я безотчетно перевожу, — пристыженный, признался он.
— Переводишь, — призадумалась она, касаясь ладонью губ. — Если этого ни ты, ни я не заметили, клянусь тебе, языковой барьер преодолим, он может исчезнуть. Но ты должен всей душой желать этого, не замыкаться, не таиться от меня. Ах, Иштван, как бы я была счастлива, если бы увидела твои стихи напечатанными, ну, хотя бы в «Индиэн иллюстрейтид уикли».
Ему передалось ее оживление.
— Обещаю, сам попробую перевести, но тебе придется мне помочь, прочесть, посмотреть взыскательным редакторским глазом.
— Ты даже представить себе не можешь, какая это будет для меня счастливая минута, — встала из-за стола сияющая от счастья Маргит. — Шагом ближе к тебе.
Они вернулись в кабинет: удобно устроились в креслах. Свет от лампы падал на каменную голову, шлифованный камень, казалось, сонно улыбался. Иштвану вспомнился Чандра, странный разговор с ним, гримаса гордыни на сухом гладком лице, когда Чандра вручал ему подарок — «надо набраться смелости и сказать: я — бог»… «Интересно, что его ждет. Единственный по-настоящему злой человек из всех, кто здесь мне встречался. Человек, который — словно в насмешку — старается делать людям добро. Он хочет быть злым, когда с иных довольно знания, что они сбились с пути, мечутся, страдают и сожалеют».
Иштван взглянул на Маргит, ее волосы были почти черны в полумраке, темно-золотыми выглядели только одни устало сложенные ладони. «Она-то не испытывает сомнений, она счастлива, хотя сознает, что рискует. Рассчитывает на меня».
— Знаешь, чего здесь не хватает? — окинула она взглядом стену. — Часов. Стоящих на полу часов, которые бормочут и брюзжат. У нас дома в холле стоят такие, в виде женской фигуры в деревянной шляпке, вместо лица — циферблат. Не смейся, сама знаю, верх безвкусицы, хотя и старинная работа, прадедушка умыкнул их с какого-то голландского брига, но только слыша их неторопливое тиканье, наслаждаешься вечерней тишиной. Вот услышишь и сам убедишься.
— Ты в этом уверена?
Она одними ресницами, без слов, сказала «да».
— Как хорошо, — она сцепила пальцы на затылке, ее маленькие груди окунулись в свет, она вслушивалась в стрекот цикад за окном. — Никуда не хочется уходить, никого не хочется видеть. Все вон из головы: и больные, и процедуры, и споры с Конноли, — тишина и покой. Отдыхаю.
— И я о том же думал, слово в слово.
— Через несколько дней перееду в Дели на постоянное житье, надо нам подумать, где я буду обретаться.
— Устраивайся у меня.
— Не дури. У меня должен быть свой угол, пожалуй в отеле «Джанпатх», это удобней всего, не буду связана… Да не обойду я твой дом, не обойду, зря обижаешься. А если надо будет позвать к себе кого-нибудь из Офтальмологического института, или профессор приедет, где ему меня искать? У тебя? А Грейс? Она и так будет в претензии, что я не у нее обосновалась, ведь это она меня в Индию зазвала.
— Предпочел бы… — начал Иштван, сосредоточенно закуривая.
— Я тоже, — перебила Маргит. — Нынче двадцать третье октября, памятный день, с него пойдет отсчет нашей общей жизни. Слетаю на полдня, соберу вещи и вернусь.
— Может, лучше со мной на машине?
— Нет. И так ты слишком много крутился со мной по Агре. Ты думаешь, в Дели о нас ничего не знают? Три часа на машине — это для сплетен не расстояние. А я заранее так рада вечерам, когда мы будем сидеть друг против дружки. Делай, что хочешь, хоть газету читай. Я буду готовиться к лекциям, но, стоит поднять глаза, увижу, что ты здесь. Немного мне нужно для счастья. А впереди будет долгая ночь, и совсем не нужно будет торопиться в постель.
Она потянулась, стройные ноги обнажились выше колен, и в нем пробудилась безграничная нежность.
По двери дробным стуком пробежались чьи-то пальцы.
— Да-да, — откликнулся Иштван.
Никто не вошел, но из-за двери раздался голос повара.
— Телефон, сааб.
Иштван распахнул дверь, в темноте за ней никого не было, и он вопросительно глянул на Маргит: не послышалось ли?
— Нет никакого звонка, — подтвердила Маргит.
— Сааб, — откликнулся повар из глубины коридора. — Телефон звонил долго-долго, я снял трубку… Господин Нагар настаивает, говорит — очень срочное дело.
Одним прыжком Иштван оказался у телефона.
— Алло, говорит Тереи.
И в ответ раздались возбужденные, торопливые фразы:
— Приезжай сию же минуту! Идут такие телеграммы — пальцам горячо! Быстро! Одна нога там — другая здесь!
— В чем дело, в двух словах? — чуя неладное, крикнул Иштван.
