— Наконец-то можно дышать, — сказала Маргит, встав на колени над лежащим Иштваном. Ее тело принесло с собой свежесть обмытого неба. — Мне хочется сейчас выскочить под этот огненный дождь, пить холодные искры, которые сеет ветер. Я хотела бы танцевать для тебя… Если бы ты мог понять, как прекрасен мир, когда тебя любят. Встань и хотя бы подойди к окну.

Он обвил ее руками, прижался к губам, повалил в постель.

— Я отдам весь мир, лишь бы только тебя иметь, — это звучало как клятва. — Отдам все, все… Маргит.

Через открытое окно вливалось слабое мерцание молний и далекие раскаты грома, похожие на отзвуки артиллерийских залпов. Порывы ветра приносили сильный запах цветов, мокрого сена и стен, гремели на плоской крыше. Огромные листья бананового дерева хлопали, как наполовину свернутые паруса, отсвечивая желтым и зеленым.

— Завтрашний день будет наш, — радовалась Маргит, — в такую погоду им придется прервать полеты, не будет никакой делегации.

Как она в такую минуту может об этом думать — Иштван удерживал руками девушку, которая, увидев, что небо посветлело, а дождь прекращается, уже встала.

— Пойду в мою спальню. Они проверят, спала ли я там — Можешь смеяться, что это глупая хитрость, поскольку они знают, что ночь мы провели вместе, но надо хоть как-то приличия соблюсти. Иштван гладил ее спину. Она в нерешительности сидела на краю тахты.

— Надеюсь, ты не оставишь меня одну? А может, уже хочешь спать? И доволен, что наконец-то от меня изба вился? Вся тахта для тебя одного, правда, какое удовольствие? — приставала Маргит, уходя, пока он не бросился ее догонять. Босые ступни зашлепали по каменному полу. Когда он ее настиг и обнял, девушка приказала:

— Вернись и закрой окно, дождь льет в комнату… — Прижавшись к нему, шепнула на ухо: — А потом приходи… Но только на минутку.

Короткий, сильный дождь, который хлестал ожившую зелень и стучал по широким качающимся листьям банановых деревьев, неожиданно прекратился. Солнце горело в бесчисленных лужах. Скворцы ныряли в прибитые дождем травы, озорно посвистывая, набивали свои клювы промокшими, неспособными убежать насекомыми. От земли исходил запах буйной жизни, рвущейся к солнцу в начинающем ферментировать гниющем слое, разносилось сладковатое зловоние как из вазы, в которой давно не меняли воду.

Иштван вздрогнул, когда его обрызгали тонкие веточки лиан, которые он задел головой. Ему не сиделось дома, волнение и злость заставляли его находиться среди людей. Иштван нуждался в обществе, хотя знал, что не может ни перед кем открыться, не надеялся облегчить душу, освободиться от мучающих его мыслей. Он только что бросил трубку, потому что мягкий голос телефонистки ответил, что мисс Уорд уехала из Агры. Тереи уже три недели не видел Маргит, точнее — двадцать третий день она избегает его, или просто-напросто скрывается.

Иштван бездумно стряхивал рукой большие капли со светлого пиджака, они впитывались темными пятнами. Из садика от одичавшего газона на площади доносился запах мокрых растений, душный и оседающий влажной дымкой.

Когда Тереи выводил автомобиль из гаража, неожиданно появился чокидар и, неловко придерживая длинный нож, который высовывался у него из-за пояса, и клубки пряжи с воткнутыми спицами, начал помогать советнику маневрировать, подавая знаки пальцем.

— Сааб, — сказал он, наклонившись к раскрытому окну и тяжело дыша, — я женюсь… У жены Кришана есть подруга. Не повысит ли мне сааб зарплату на несколько рупий?

— Посмотрю. А где она живет?

— На барсати… Сейчас тепло. О, я вам благодарен, что вы наградили меня за верную службу. Я сторожу на пороге дома. И не сплю.

— А как будет после женитьбы?

— Тем более не засну, — улыбнулся он, счастливый оттого, что сааб выразил готовность выполнить его просьбу и благосклонно шутит.

Иштвана тронуло доверие слуги. Я не только их кормлю, одеваю, но они на мне строят все свое будущее, под моим боком создают гнезда, ищут счастье, верят, что я могу им его гарантировать. А ведь достаточно одного письма Байчи, чтобы меня отозвали, и все рухнет… Они не принимают этого в расчет, не боятся, как мы, европейцы, смерти. А может, они попросту довольствуются малым, более доступным.

Маргит, Маргит, повторял он, словно нетерпеливой рукой дергал за звонок у закрытой калитки. Зачем ты меня так наказываешь?

Тереи только сейчас по-настоящему почувствовал одиночество, понял, как сильно он изменил свой образ жизни, отдалился от коллег, перестал показываться в клубе. Мне хватало Маргит, она была моим миром. Я забывал о днях нетерпеливого ожидания, когда она клала мне голову на плечо, вытягивалась рядом на кровати, сбросив босоножки. Ради этих подаренных ему дней Иштван и жил, только они были важны.

— И все же я ее должен увидеть, — он все подыскивал слова, окунувшись в душную тень аллеи, — мне надо с ней поговорить, ведь я же не сумасшедший, наверняка существуют какие-то конкретные причины, раз она так поступает. Ведь Маргит не такой человек, чтобы, не сказав ни слова, уйти.

Но как эхо возвращалось — она же женщина… Маргит столько раз говорила, что любит — упорствовал он, крепче сжимая руль, — и даже в последний раз повторяла эти слова как молитву, когда на прощание, погружая пальцы в волосы, я поднимал ее голову, целуя до боли.

Ее искренность была иногда слишком жестокой, Маргит не скрывала прошлого, а когда он морщился: «Меня это не касается» — отвечала: «Я хочу, чтобы ты знал обо мне все». С неожиданно сжавшимся сердцем Иштван вспомнил, когда он как-то спросил ее, не сравнивает ли она иногда его с теми другими, Маргит затрясла головой так, что по плечам рассыпались волосы, потом ударила его ладонью, но голой груди: «Какой же ты глупый, — засмеялась она, — ведь их нет, я никого не помню, ничего, ничего… Я тебе о них говорила, потому что они были, в моей жизни, но они не имеют абсолютно никакого значения, словно я все стерла с доски. Остался только ты и ты один что-то значишь…»

А если она также легко освободилась и от него? Стерла с доски? Мне уже тридцать шесть лет, половина пути позади и я еще верю женщинам — но все, же он мысленно ругал себя: будь честен, Маргит не может защищаться, ее здесь нет…

Он видел в зеркальце обожженное солнцем хмурое лицо. В открытые окна машины влетали слепни и, жужжа, лазили по переднему стеклу, пока он их не раздавил замшевой тряпкой. Женщины в оранжевых юбках держали в руках растянутое полотнище только что набитой ткани, станок стоял под деревом, где мужчина набивал узор при помощи колодок, намазанных краской. Набивка должна быстро высохнуть, поэтому полотнище расправляли в руках словно парус, устремленный, к солнцу, чтобы не испортить узора. Воздух растекался по коже как оливковое масло, от глиняных хижин несло дымом мокрого дерева, тлеющими стеблями и тяжелыми испарениями прачечной, сохнущих тряпок и щелочи.

Ведь настоящая любовь не может кончиться таким образом — уверял он сам себя.

Да, это произошло здесь, хотя развалившуюся мазанку уже залатали глиной и навозом, он узнал протоптанную дорожку в стене сахарного тростника и старую гробницу, святилище с куполообразной крышей, серый камень, покрытый лишайником.

Они уже отъезжали от дома, когда к ним подбежал Михай.

— Возьми меня с собой, дядя Пишта, — просил он, смешно сложив губы.

— Пусть он едет, он нам не помешает, — поддержала мальчика Маргит.

Михай влез в машину.

Когда они мчались через заросшую тернистыми кустами окраину города, граничащую со старыми кладбищами и руинами древних храмов, Иштван заметил серую тушу огромного слона. Он стоял, прислонившись к почти разрушенной стене и терся об нее спиной так, что падали старые кирпичи. Маргит заявила, что хочет его сфотографировать. Они остановились и вышли. Прячущиеся за деревьями крестьяне что-то гортанно выкрикивали и махали худыми, похожими на высохшие ветки руками, но на них никто не обращал внимания. Михай нашел на дороге полураздавленный стебель сахарного тростника и поднял его для «нашего слона». Маргит кружила на некотором расстоянии, слон был слишком большим, он никак не помещался в видоискатель фотоаппарата. Михай смело пошел вперед, держа в вытянутой руке сломанный тростник, висящий, как кнут. Крики прекратились. Стало тихо, тишину прерывало только пронзительное щебетание попугаев. Мальчик инстинктивно замедлил шаги, смотрящим на него казалось, что он уменьшается, приближаясь к медленно двигающемуся гиганту, который продолжал тереть спину о шершавую стену. Были слышны скрежет толстой, морщинистой кожи и стук падающих камней. Неожиданно слон замер, широко расставил уши, их края заметно подрагивали. Он повернулся, глаз, окруженный желтой каемкой, страдальчески и в то же время злобно смотрел на идущего мальчика. Слон сделал несколько шагов. С треском ломались сорняки, вставала пыль, и только тут Иштван заметил, что животное, шагая, подметает землю толстой, оборванной цепью, которая была прикована к задней ноге.