— В Будапеште восстание. Все западные агентства передают, никакие не враки, а самое настоящее восстание. Не веришь? Включи радио, сейчас выпуск новостей из Дели, что-нибудь да скажут… Но у меня из первых рук. Ну, что? Что примолк?
— Сию минуту еду.
Иштван стоял, не дыша, как громом пораженный, держа в руке неопущенную трубку. «Началось, Венгрия, столица». В лицо повеяло холодом, словно от смертоносного дыхания еще не ведомых событий. «Мальчики, Илона… Что с ними будет?»
Маргит полулежала в кресле, скрестив длинные ноги, освещенные золотистым светом лампы, лицо ее было в тени.
Иштван подошел к ней, окунул губы в душистые волосы, в сухой рыжеватый кокон.
— Мне срочно надо ехать.
Маргит сжалась в комочек, схватила его руку и прижала к щеке. «Вот точно так же Дурга провожала Кришана», — мелькнула мысль.
— Я подожду, я пока не лягу. Почитаю что-нибудь, — спокойно сказала Маргит.
— Не исключено, что вернусь очень поздно.
Только теперь осознала она, как посуровел его голос, и подняла глаза.
— Дурные новости?
— Восстание в Будапеште. Звонил шеф «Ажанс Франс пресс».
— Я поеду с тобой. Подожду в автомобиле, — вскочила Маргит, но он вернул ее в кресло, повелительно положив руки на плечи.
— Нет. Оставайся здесь.
Вспыхнуло чувство, что он отгородился, указывает предел, до которого ей дозволено быть вместе с ним. Маргит подобралась.
— Я подожду, — упрямо сказала она. — Хоть до утра. Езжай. Он выбежал из комнаты, даже не прикрыв за собой дверь.
Маргит услышала шум мотора, блики фар «остина» прошлись по стене соседней виллы. Когда шум удаляющегося автомобиля затих, Маргит подошла к письменному столу и включила приемник.
Дели вещало на языке хинди, непонятный поток слов, на миг подумалось, что вот точно так же будут невразумительны венгерские радиосообщения. Странствуя по шкале, Маргит угодила на передачу из Калькутты и облегченно вздохнула: «По-английски». — Волнения, сегодня в полдень вспыхнувшие в столице Венгрии, усиливаются. Они начались со студенческих митингов, демонстрации рабочих и преобразились в самосуды, разоружение полиции и захват правительственных зданий. Дошло до перестрелки с советскими гарнизонами, размещенными в соответствий с Варшавским Договором. Сегодня в Будапеште были распространены листовки с текстом выступления Гомулки на митинге в Варшаве. Сегодня Венгрия в центре внимания мировой общественности, — затем диктор перечислил протесты по поводу похищения пяти руководящих деятелей Фронта национального освобождения Алжира, которых выдал французам летчик, посадивший самолет на военном аэродроме. Из Парижа отозваны послы Марокко и Туниса. Король Иордании и Насер выступили с резким заявлением.
Это уже не интересовало Маргит. Она стояла, подавленная, опустив ладони в конус света под лампой, только теперь поняла она всю серьезность услышанного. Она лихорадочно принялась выискивать выпуски последних известий, из приемника понесся смешанный гомон на множестве языков, часто повторялось слово «Будапешт», при звуке которого ей стягивало щеки, словно на морозе.
— Не отдам, — изо всех сил сжала она край письменного стола. — Не отберете.
Стрелка указателя бегала по шкале, извлекались выкрикиваемые по-арабски хрипучие торопливые фразы, носовые, словно кто-то нервно дергал струны, голоса азиатских станций, патетические португальские кадансы из Гоа. Казалось, человечеству свело кишечник тисками страха и в приступах рвоты оно постигает ритм причин и следствий, толкающий к…
Словно скаковой конь перед стартом, Маргит чуяла, как напряглись ее мускулы, она поняла, что наступает час испытания, и вдруг, как озаренная, увидела свой великий и неповторимый шанс. — «Мой он будет, мой!» — закусила она губу. Явилась надежда, что все прошлое Иштвана будет перечеркнуто, некуда и не к кому будет ему возвращаться, он застрянет на этом берегу, один-одинешенек, потерпевший кораблекрушение среди бушующих стихий, подавленный, жуткой свободой, порождаемой полной ограбленностью. Прервутся все связи с этим неведомым, городом-соперником. И тогда она, Маргит, шагнет навстречу и принесет ему вместе с любовью как бы в приданое — австралийский континент, где он будет жить, язык, на котором, он будет творить, деньги и связи, которые избавят его от чувства отчужденности, одолжения, подачки. «Иштван сразу должен сделаться гражданином нашего мира, весомой личностью, он должен почувствовать, что здесь его дом».
Голубоватая нить дыма вилась под абажуром лампы, каменная голова взирала на Маргит широко открытыми бельмами, едва заметно усмехаясь словно бы ничтожеству того, чем стремится обладать человек, чем он владеет и что возводить в цель, достойную завоевания. И Маргит ощутила прилив ненависти к этому обломку изваяния, ей показалось, что это насмешка, что камню ведомо, что ее ждет, и заранее жаль их обоих.
Уж который раз Тереи засел за телефон, чтобы дозвониться до Будапешта в течение тех двух часов в сутки, когда британский кабель обслуживал «ту сторону» Европы.
Ответы звучали любезно и обнадеживающе:
— Сегодня с Будапештом связи нет. Позвоните, пожалуйста, завтра.
Иштван упросил лондонскую телефонистку дознаться, в чем дело, то ли номер не отвечает, — то ли отсутствует вызываемое лицо, то ли серьезно повреждена линия связи. Он даже расслышал невнятный отголосок венгерской речи. Прозвучало это как «говорит военный центр связи», он крикнул, что вызывает сотрудник посольства из Нью-Дели, что это официальный вызов, но ответные слова угасли, перешли в бестолковый шум усилителей, и, наконец, приятный голосок из Лондона сообщил, что Будапешт воспретил любые телефонные соединения с заграничными абонентами.
Сослуживцы тоже пробовали установить связь с министерством. Что ни утро, он видел беспомощно опущенные руки и задыхался от бешенства и отчаяния. Мерещилось наихудшее, в глазах так и стояли обгоревшие стены и слепые окна квартиры, обуглившиеся тела детей, брошенные в братскую могилу, на которой красуется жестяная табличка с надписью белой краской: «Неизвестные жертвы восстания».
На третий день волнений индийская печать стала публиковать фотоснимки. В посольстве газеты вырывали друг у друга из рук. Снимки были жесточе, чем сообщения, на них видны были трупы авошей, висящие на фонарях, мундиры с казненных сорваны, тела ужасна покалечены. Кем были эти люди? Что если в мстительные руки случайно угодили простые, ни в чем не повинные солдаты?
Лица в толпе, застывшие маски ярости и ненависти — Иштван всматривался в фигуры подростков, одетых по-граждански, с оружием в руках стоящих на танке и размахивающих трехцветным флагом с дырой на том месте, где была пятиконечная звезда. С тупым ужасом глядел он на кучку женщин, зажавших рты носовыми платками, то ли чтобы подавить крик боли и отвращения, то ли чтобы не чуять трупного запаха, потому что у их ног в ряд лежали тела, скошенные залпом. Эти женщины пришли в поисках своих близких: отцов, мужей, сыновей, — ушедших штурмовать казармы, захватывать оружие. Ниже — фото схваченного начальника госбезопасности в расстегнутой шинели. Он сидит, уронив на грудь, преждевременно облысевшую голову, бездумно сосредоточенный, словно бы раздраженный слишком долгим ожиданием расстрела. У него за спиной стоит венгерский солдат с повстанческой ленточкой на пилотке и вставляет патронный диск в замок ППШ.
— Смотри, смотри, — чуть ли не в лицо тыкал Ференц иллюстрированный журнал. — Вот как это в действительности выглядит. Были снимки во весь разворот: разбитый взрывом советский бронетранспортер и вытянувшееся у стены полуобгоревшее тело солдата, засыпанное стеклом из выбитых окон.
Иштван смотрел. Знакомая, напряженная поза, когда смерть подала команду, последнее «смирно». Ему жаль было этого молодого солдата, чьи светлые волосы растрепал ветер. Ему ужасно жаль было Будапешт. Воззвание правительства Надя с призывом обуздать анархию звучало как отчаянная мольба. Но как вразумить вооруженную, рассвирепевшую толпу? Слишком много накопилось жгучих обид, слишком долго были заткнуты рты, чтобы теперь они умолкли по собственной воле. Освобожденные из тюрем громко поминали ложные обвинения, показывали шрамы от пыток, поднимали над толпами, кишащими на площадях, пальцы, ногти с которых были вырваны во время следствия. Никто не помнило заслугах вождей, о завоеваниях народа, о рывке цивилизации вперед, помнили о спецраспределителях, о персональных машинах, о доносчиках. Толпа требовала крови, не справедливости, а мести. И мстила лютой смертью, достаточно было крикнуть: «Это авош, продажная шкура!», чтобы человека сбили с ног и растоптали в кровавое месиво, торжествующе сообщали западные агентства.
