— Я же говорил: они нас боятся, — вполголоса сказал швед. — Значит, не той дорогой едем. Если бы наши тут до нас проезжали, нас бы иначе встретили. Спроси у него, — подтолкнул профессор санитара.

— Он говорит, нет, ни автомобиля не видели, ни англичан, — с оттенком презрения перевел санитар. — Темнота деревенская, он; дальше своих грядок носа не высунул за всю жизнь, он даже на поклонение ходил только в храм у реки.

— Скажи ему, кто мы.

— Уже сказал, — усмехнулся санитар. — Но тут слово «врач» значит «колдун». Он спрашивает, мы пришли с полицейскими, которые в деревне?

— Скажи, что нет.

— Сказал.

— Зачем пришли полицейские?

— Он говорит, не знает. Перед дождем слышали выстрелы.

— Наверное, когда вы стреляли по голубям, — вмешался Иштван. — А вдруг это священные птицы?

— Нет, — возразил водитель, пересел поближе к старику и принялся за расспросы. — Полиция ловит дакойта. Она стреляла из винтовок, — переводил он по ходу разговора. — Поэтому крестьяне такие испуганные. Дакойт — это разбойник, грабитель, он родом отсюда, но здесь никому худа, не сделал. На разбой он уходил очень далеко, иногда пропадал на полгода. Он знает дакойта, это его родственник. Дакойта не поймали, это хорошо.

— Вы что-нибудь поняли? — спросил швед, пустил жестянку из-под печенья по глиняному полу к детворе, кроха-девчушка хихикнула и отправила жестянку обратно, профессор повторил маневр, и пошла игра, так что не заметили, что дождь кончился, только с крыши течет, а небо очистилось, посветлело, и сразу же от земли повалил пар.

Иштвану показалось, что нехитрая игра с жестянкой рассеяла отчуждение. Настроение переменилось, и женщина принесла кринку с холодной простоквашей.

— Собираетесь пить? — встревожился Тереи. — А бруцеллеза не боитесь?

— Дают — надо пить. Заедим сульфагуанидином. Профессор со смаком глотал прохладную комковатую жидкость. Водитель и Тереи последовали его примеру. Один санитар замахал руками, мол, нет, спасибо.

— Он уже знает про бактерии и вирусы, — посочувствовал профессор санитару. — Но не дошел еще до той простой истины, что важнее всего поддерживать в организме равновесие, и излишнее самоограничение, чрезмерная гигиена только ослабляют иммунитет. Надо жить среди инфекций, надо есть, брать в руки, вдыхать. И не смотрите на меня так, я гарантирую, что, если вы не заболеете от одного ожидания болезни, ничего с вами не случится. А ну, детки, ешьте, — поощрил он жестом детвору.

И вмиг все принялись за печенье, сторожко, как бельчата, посматривая на шведа.

Профессор вынул из кармана футлярчик, откинул кожаный клапан и что-то крутил там пальцами до тех пор, пока в помещении не грянул синкопированный джазовый ритм, дети воззрились на чудо, как зачарованные, даже старуха в постели приподнялась на локте и из-под рядна показалась гладкой бронзы голова с редкими прядями седых волос.

— Японский, на транзисторах, они делают лучше наших, я в Гонконге купил.

В дверях потемнело, пригибаясь, вошли двое полицейских в шортах, форменных рубашках с закатанными рукавами, с красными тюрбанами на головах, выпрямились, остановились, один оперся на винтовку, второй, в темных очках, заправив большие пальцы за полотняный ремень, перекосившийся под тяжестью кольта, явно тщился угадать, с кем имеет дело и как себя вести, то ли отнестись к незваным гостям сурово и высокомерно, как к возмутителям спокойствия, то ли проявить вежливость, поскольку это белые иностранцы. Профессор продолжал игру с детьми. Полицейские не произнесли освященных слов приветствия, и никто не поздоровался с ними.

Офицер задумчиво присел на корточки и, когда жестянка подкатилась к нему, ловко оттолкнул ее в сторону.

— Кто такие? — начал он. — Что здесь нужно?

— Из Агры. Из миссии ЮНЕСКО. Пережидаем дождь.

— Почему именно здесь?

— Судьба, — усмехнулся профессор, и полицейские кивнули, это они поняли.

— Кто-нибудь из вас врач?

— Да. Я.

— У нас двое раненых. Не соизволит ли сааб перевязать?

— Я глазник, но сделаю все, что смогу. Где раненые?

— Недалеко, но на машине не проехать. Есть лошади.

— На своих на двоих способней, — профессор встал, приказал санитару взять сумку с лекарствами, ко всеобщему сожалению, сунул поющий радиоприемник в карман и вышел наружу.

— И вы со мной? И охота вам по такой грязище? Вас никто не заставляет, — удивился он.

— Разумеется, идем вместе. Это же интересно.

И Тереи, пригнувшись, вышел за порог, о который звякнула подкатившаяся жестянка. Они шли в облаке шумной музыки, выманивающей любопытных из хижин. Воочию было видно, какое разорение причинил ливень, по дороге навстречу сверху сбегала вода, она была кофейного цвета, веселая, полная бликов. Приходилось огибать широко разлившиеся лужи, обрамленные хворостом, пучками травы и толстыми, словно вырезанными из линолеума, листьями.

От объятой паром земли валил одуряющий аромат. На небе застыли полоски полупрозрачных облаков, словно метки быстрым мелком, едва заметный след ушедшей бури. Палило солнце, издалека слышался сердитый шум разлившейся реки.

— Где его ранило? — спросил профессор.

— На дереве, — ответил офицер на полном серьезе.

— Я спрашиваю, в какое место он ранен, — и швед указал открытой ладонью на грудь.

— В голову. Он без сознания… Но все время говорит, так что, наверное, с ним не так уж плохо.

— А другой?

— Из местных. Удар ножом. Неглубоко.

Они миновали деревню и свернули в высокие травы, истекающие водой.

Из-под ног, хлопая мокрыми крыльями, порскнули куропатки.

— Жаль, не взял ружья, — проводил швед взглядом птиц, скрывающихся в кустарнике.

— Когда их ранило? — допытывался Иштван. Санитар переводил.

— Вечером и ночью.

— А почему стреляли нынче утром?

Полицейский бросил на советника угрюмый взгляд, пожал плечами.

— Не знали, сколько их там. Лучше быть осторожным.

— А был один?

— Один.

— Взяли?

Полицейский шел быстрым шагом, намокшие шорты шлепали, чмокала грязь на тропе.

— Нет, — выдавил, наконец, офицер, — Ушел.

— С оружием?

— С ножом. Поймаем — пойдет под суд. И на каторжные работы. Это хуже, чем смерть.

Над болотцем, поросшим тростником и камышом, зудящими столбами вилась мошкара.

Чуть в стороне стояло несколько оседланных лошадей, спины у них были темные от недавнего ливня, седла прикрыты искрящимся на солнце прозрачным пластиком. Бурая хатка с плоской крышей, обрамленной толстым глинобитным парапетом, издали выглядела как дот среди банановых стеблей с молодой листвой из зеленого света. За ней просматривалось манговое дерево, высоченное, развесистое, с белым стволом и обвисшими с ветвей корнями, уже вцепившимися в землю.

При лошадях караулил полицейский, винтовка на ремне висела у него с плеча стволом вниз. Привалясь спиной к стене хатки, сидел мужчина, так сидят куклы, с широко раскинутыми, выпрямленными ногами. Посредине груди крест-накрест пластырем был приклеен тампон из перевязочного пакета. Рядом с мужчиной на корточках сидела старуха, время от времени она поднимала медный кувшин, лила воду струйкой в горсть, шумно набирала с ладони полон рот и прыскала в лицо раненому. У того ко лбу липли мокрые волосы, а веки были опущены от смертельной усталости.

— Пустяк, даже кровь не течет, — пренебрежительно бросил офицер, обходя раненого и направляясь к двери. Там на расстеленной палатке лежал полицейский, возле него сидело еще двое. Забившись в угол и обняв колени руками, скорчась сидела молодая женщина с буйно взлохмаченными волосами, глаза у нее горели. Из разодранного лифа торчали острые груди того же цвета, что и плечи, в поле она работала обнаженной до пояса.

Профессор наклонился над лежащим. Бинт, которым раненому обмотали голову, почернел от заскорузлой крови. Профессор нагнулся еще ниже, приподнял у лежащего веко, заглянул в зрачок, взял обмякшую руку раненого, пощупал пульс и, словно с неприязнью, отпустил. Рука шлепнулась о глиняный пол. — Он уже коченеет.