Санитар торопливо застегнул клапан клеенчатой сумки со знаком красного креста.

Они вышли из хатки, пропахшей стылым очагом и мокрой глиной. При двери висели покоробленные сухие стручки красного перца, шелестящие от движения воздуха.

— Умер? — недоверчиво переспросил офицер.

— Часа два назад.

— Не может быть, только что был теплый.

— Положите на костер — он горячий будет. Но труп. Можете жечь.

Швед направился к стене, где сидел полуголый крестьянин, раненный в грудь. Развернул змейки фонендоскопа, выслушал сердце.

— Как это случилось? — спросил он у старухи, сжимавшей медный кувшин.

— Как это случились? — повторил санитар. — Говори правду. Старуха быстро заговорила, санитар едва успевал переводить, иногда запинался, не мог подобрать слова, но, подгоняемый повелительным жестом профессорской руки, кое-как продолжал.

— Он был у нас уже два дня, ел и пил, мой сын принял его, как брата. Всё из-за этой мерзавки, — показала старуха пальцем на молодую, которая поползла к порогу и налегла на него локтями, запястья блеснули браслетами из серебряной проволоки, молодая, словно по-собачьи, ловила носом запахи, не сводя глаз с дальних зарослей. — Ему выпить захотелось, он послал сына в деревню, не в эту, в дальнюю, за реку, дал ему браслеты продать, сказал, из тех денег заплатит. Сыну пришлось идти, потому что у него было ружье и нож. Он хвалился, мол, убил двух полицейских и отрезал нос шпиону, который за ним следил. Эта страшный человек, хуже злого духа, а ей понравился. Сын ушел, а она сразу к нему на крышу, по первому зову. Знаю, что они там делали, я слышала, я каждый звук понимаю, у нее браслеты на йогах звякали, когда она колотила пятками по заднице этого кабана. Я крикнула: «Спускайся», а она не хотела. Она меня звала: «Мама, идите сюда», чтобы поизмываться, показать, мол, добилась своего, проклятая.

— И неправда — крикнула молодая с порога. — Я на помощь звала, он меня силой брал.

— А сын узнал у торговца серебром, что этого ищут, полиция ходит по деревням, вот-вот к нам нагрянет. Он боялся, что его тоже схватят. А тут патруль, он им и сказал, что у него за гость.

— Он на деньги польстился! — крикнула молодая. — Продал друга, который ему платил за каждую горсть риса.

Раненый сидел неподвижно, откинув голову на исходящую паром стену, всю в дырках от пуль, как разглядел Иштван. Глаза раненого были полузакрыты, словно происходящее вокруг уже не имело значения, он, казалось, силился понять, что происходит у него внутри.

— Полицейские тихо подошли к самому дому, — продолжала старуха.

— Потому что их вел предатель. Но кони фыркали и спотыкались в темноте, — торжествовала молодая. — А мы на крыше не спали. У нас душа пела.

— Молчи, сука! Они по всей крыше катались, она его раздразнила, заигрывала. Передыху не давала, все мало ей. Я все слышала, если б он ружье внизу оставил, я бы стрельнула, но он, трус, ружье с собой наверх забрал.

— Потому что умный, — отрезала молодая.

— Как стали подкрадываться, он стрельнул с крыши, полицейские остановились и тоже стали стрелять. Потом мой сын крикнул: «Бегите, а его полиция убьет!» А эти слезли вниз, меня связали, рот заткнули. Она ему помогала.

— Откуда знаете, что помогала? Темно было.

— Темно было, и один полицейский залез на дерево, потому что оттуда всю крышу видно, стрельнул оттуда и ранил этого в ногу.

— И не ранил! — ударила кулаками в порог молодая.

— А чего он тогда кричал? — потянулась старуха к двери тощей жилистой шеей.

— От радости. Он подстрелил полицейского на дереве и слышал, как у того винтовка упала, а потом он сам с ветки на ветку валился.

— Убийству радовался.

— Их было много, а он один. Он смелее всех, — не унималась молодая.

Полицейские безучастно переводили взгляды с одной женщины на другую, курили папиросы. Только тощая грудь раненого трепетала от прерывистого дыхания.

— Второй полицейский полез на дерево и давай стрелять, и пришлось спрятаться в дом, тогда другие подбежали, пробили дырки в стене, потому что глина крошится, вставили в дырки дула и тоже стали стрелять. А он залег с ней под тем местом, где дула торчали, и ничего ему эта стрельба.

— И вас туда перетащил, потому что не хотел вашей смерти! — крикнула молодая. — Вы мать предателя, вы неблагодарная!

— А когда начали долбить с другой стороны, она завопила, чтобы не стреляли, что она выходит.

— Он меня пожалел, не хотел, чтобы меня убили, — яростно перебила молодая.

— И она дала ему юбки и платок, сама осталась, как теперь, завизжала, завыла у порога, как собака: «Не стреляйте, это я, Лакшми!» А тот, подлец, выскочил. Сын думал, это она, бросился навстречу, а тот пырнул его ножом и сбежал… Ему вслед стреляли, но не попали. Полиция до утра ждала, чтобы войти. А она им не сказала, что уже можно, только все плакала. А я не могла, я связанная лежала с тряпкой во рту.

— И неправда, и не плакала — я смеялась — вот! Я Кали благодарила за то, что он спасся.

— А мой сын теперь умрет…

— Не умрет. Переведи, — сказал профессор санитару. — Не умрет, если бронхи целы. Легкое пробито, но сердце не задето. Будет жить.

— Лучше пусть умрет, — твердо сказала молодая. — Все равно мой Мандхур придет и убьет его в наказание. Обязательно убьет за измену. Лучше пусть сам умрет.

Этих слов старуха-мать не вынесла, впилась ногтями в землю, набрала — полные горсти грязи, вскочила, швырнула в лицо молодой, та зажмурилась, старуха ударила ее по голове и пнула ногой в бок.

Иштван сделал было движение разнять, но профессор придержал его.

— Не вмешивайтесь, — и указал на полицейских, которые с полным безразличием смотрели на происходящее. Колеблясь, плыл табачный дым, лошади секли крупы хвостами и шлепали копытами по жиже под ногами.

— Пойду в совет стариков, они тебя накажут, — кричала старуха, слепо молотя обеими руками, словно плыла и с трудом удерживалась на поверхности.

— Мама, — внезапно отозвался раненый.

При этом хриплом зове старуха опомнилась, метнулась к сыну, стоя на коленях, стала гладить высоко подстриженный висок, ласково теребить сыну ухо.

Раненый поднял руку от бедра, показал на дверь и слабо покачал головой, словно, говоря: «Нет, нет».

И тут молодая прянула с порога и, шлепая босыми ногами, понеслась к делянке сахарного тростника, по соседству с густым колючим кустарником. Полицейские бросились вдогонку, но она, охваченная жаждой бегства, была вертче. Один из полицейских сорвал пластик с седла, вскочил на коня. Однако доскакав до зарослей, убедился, что сквозь колючки не продраться.

— Стой, стрелять буду! — крикнул он, вставая на стременах и целясь в чащу на хруст веток: беглянка, видимо, ползла низом, как ящерица. Но так и не выстрелил.

Патруль стянулся к офицеру, тот начал командовать, кому где засесть.

— Вот и порядок. Она выведет нас на след, — сказал офицер. — Наверняка, они договорились, где встретятся. Погубила мужа, теперь погубит любовника, — спокойно объяснил он — С ума сошла от любви. «С ума сошла от любви», — запомнилось Иштвану. И он тоже с ума сошел, уклонялся от обязанностей и стремился отыскать Маргит вопреки ее воле; Любовь… Он чувствовал, что вот-вот увлечет его с собой эта могучая стихия, с одинаковой легкостью созидающая и рушащая.

Хорошо, что полицейский не выстрелил. Тереи знал, что тогда неминуемо схватился бы с ним. Он несколько раз глубоко вздохнул, постепенно успокоился. «Неужели я настолько на стороне молодой, растоптавшей прежние связи? Последовавшей зову, который и мне знаком? Вот дикарка», — думал он, подразумевая под этим словом верность правде чувства и смелость быть самим собой.

— Как поступим с ним? — указал он на раненого, при котором хлопотала мать. — Его надо бы в больницу.

— В седле, тем более на тонге, ему только хуже будет, — сказал офицер. — Впрочем, надо у него спросить, — он наклонился к раненому. — Ты хочешь, чтобы тебя забрали отсюда?