— Четыре голубя. А то и пять, — причмокнул санитар, заправляя под тюрбан выбившиеся пряди волос.

Он не ошибся. Бредя через хлюпающую топкую лужайку, они увидели профессора с двустволкой на плече и водителя, который поднял связку подстреленных птиц и торжествующе потряс ею.

— Поздравляю, — поднял над головой сомкнутые ладони Тереи.

— Ерунда, они непуганые, целишься, как в тире. Не охота, а бойня, — отговорился профессор. — Бил только ради ужина. Лишь бы не протухли до вечера, а то жара несносная.

Охотники обтерли платками потные лица, усеянные мошкарой, и, размазывая желтую пыльцу цветущих трав, обобрали со щек почти невидимые нити цеплючей, прочной и липкой паутины.

Довольные, они уселись на раскаленные клеенчатые сиденья, басовитое урчание мотора встретили с облегчением, оно хоть немного заглушало утомительный стрекот цикад и кузнечиков, понапрасну заставлявший прислушиваться своей переменчивостью.

Машина с усилием прокладывала путь сквозь кусты и травы, которые наматывались на оси, они ехали вверх по плавному склону холма к двум красным криво прочерченным колеям, уходящим за поросший разнотравьем перевальчик, — они снова угодили на дорогу.

Санитар расправлял крылья убитых голубей и выщипывал из-под перьев крупных, с горошину, птичьих клещей.

Иштван следил, как рубашка на спине горбящегося профессора то раздувается от набегающего воздуха, то облипает и мгновенно покрывается темными пятнами испарины. Грезились термос крепкого чая с ломтиками лимона и полурастаявшими кубиками льда и прохлада на лице от объемистой утробы сосуда, прежде чем первый глоток уйдет в горло.

— Не нравятся мне эти тучки, — профессор тыкал пальцем вверх, жмурясь от яркого света. — Эк высыпало.

— Нам бы старицу Джамны миновать, — торопился водитель. — Там дальше пески, дождь не страшен. Маслянистым воздухом размазывало по лицам удушающий луговой аромат. Вокруг еще плыли по травам обширные пятна солнечного света, когда с глухим шумом, молотя по листве и неистовствуя в просторах, надвинулись первые клинья ливня.

Индийцы взялись было ставить тент, но профессор приказал.

— Вперед! Дождик так себе. Быстрей, быстрей!

Но когда сплошные струи обрушились на них, в один миг вымочив рубашки и облипшие штаны, он сам схватился ставить стальные дужки, растягивать брезентовый чехол и застегивать пряжки. Ливень бил по полотну, как в барабан.

— Начались приключения, — криво усмехнулся профессор. — Чуяла моя душа, уж слишком яркое нынче было солнце. Верна пословица: «Задул муссон — из дому ни ногой».

Не езда, а подводное плавание в потоке, рухнувшем из хлябей небесных. Бесчисленные мухи, слепни и букашки, ведомые безошибочным инстинктом, вместе с людьми искали убежища под движущимся кровом, припадали к брезенту и, спугнутые топотанием ливня, метались по укрытию, задевая за лица и приклеиваясь крылышками к липкой коже.

«Лендмастер», накренясь, юзил одним боком в глубокой колее, гнал перед собой рыжий вал каши, замешанной на дождевой воде. В долине показалась деревня, десятка полтора глинобитных строений вразброс, плоские кровли обнесены высокими парапетами, в углах отверстия, куда вставлены половинки колен бамбука, расколотых вдоль, что-то вроде водостоков. Обильными пенистыми струями рушились оттуда плещущие потоки воды. Редкие деревья гнулись и подрагивали, подминаемые тяжестью ливня.

— Не останавливайся, — подтолкнул профессор водителя в спину. — Может, еще прорвемся на тот берег.

Деревня словно вымерла, только пара черных буйволов с огромными рогами, явно наслаждаясь, поднимала широкие ноздри навстречу ливню, молотящему по хребтинам.

С одной стороны дороги жилье было наглухо заперто, дверные доски почернели от дождевых струй, с другой — в темных пещерах лачуг мелькали фигуры людей, присевших на корточки, цветные юбки и ступни, расцвеченные жидкой глиной. Над любопытствующими лицами из открытых дверей стелился дым, прибиваемая к земле горькая пелена от тлеющего коровьего навоза.

Машину бросало вправо, влево, она скользила в перекатистом потоке цвета крови, ложем которому служила теперь дорога. Еще не выехав на берег, они поняли, что опоздали. Внизу с невероятной быстротой неслась разлившаяся река, вся в водоворотах, вся в бурунах, нагоняемых скорым бегом вод. Лилово-красный, илистый, густой, в комьях пены, похожей на распотрошенное легкое, валом валил сплошной потоп.

Даже не пытаясь высунуться из-под протекающего тента, прогнутого весом обрушивающейся воды, они меряли взглядом ревущую в низине реку в свирепости напора которой сомневаться не приходилось, и далекий противоположный берег, смутно проступавший сквозь чехарду летящих капель. Течение жадно набегало на недавние луга, ворочало вспоротый дерн, тыча повсюду розоватую пену. С небес обваливался потоп. На дороге ярились ручьи, они катили разваливающиеся комья глины, сбивалась в космы выдранная трава, обломившиеся ветки, казалось, неуклюже и упрямо сползают к реке, словно она их предназначение.

— Нынче о переправе и думать нечего, — вздохнул водитель, его мокрый тюрбан распустился, с повисшего конца капало.

— Придется ночевать, — решил профессор. — Хоть до места и рукой подать.

— Вы думаете, до завтра? — встревожился Тереи.

— Если дождь перестанет, — пожал плечами Сальминен. — Река вздулась за четверть часа, паводок сойдет — посмотрим. Надо поискать дом попросторнее. Поехали назад.

Легко сказать, поехали. Машина буксовала, колеса перемалывали жижу. Мотор завывал на высоких оборотах. Содрогаясь и переваливаясь с боку на бок, «Лендмастер» еле-еле карабкался вверх по уклону дороги.

Они остановились у открытых дверей лачуги, стоящей на отшибе, отсюда чуть выше, укрытая холмом, видна была деревня в гуще здешних акаций, с шипами в палец длиной.

По-домашнему пахло дымком, мокрой соломой, молоком и навозом. Один за другим путешественники спрыгнули с машины и нырнули в сумрак под кровлю, громко произнося слова приветствия. При слабом свете тлеющего очага Иштван увидел кучку присевших на корточки детей, заслонившую лицо женщину, в ее глазах поблескивало любопытство, и старого крестьянина. Его обнаженные, тощие, узловатые бедра и испещренные шрамами колени отсвечивали, как полированная бронза.

На кровати, прикрытый рядном и спеленатый, как кокон, кто-то лежал и временами вздрагивал от кашля. Сесть было не на что, пришлось тоже опуститься на корточки. В отличие от старика, в неподвижности которого чувствовалось достоинство очень утомленного человека, детвора непоседливо переталкивалась, перебрасывалась короткими фразами-вскриками, внезапно фыркала от смеха, напоминая птиц на ветке, мостящихся на сон грядущий. Шум и плеск пенистых струй за открытыми дверьми усиливали ощущение покоя и убежища. В другой половине помещения, отгороженной сточной канавкой, разлеглись две коровы, мирно жующие жвачку.

— Останемся здесь? — растерянно огляделся Тереи.

— А всюду одинаково, детей, правда, многовато, но уж ночь-то продремлем… И к тому же, они сбегут, вот увидите, они нас попросту боятся, мы для них существа из другого мира, откуда добра не жди, — уверял Иштвана Сальминен. — Кто там лежит? — показал он на кровать. — Спроси, — приказал он водителю. — Больной?

Последовал обмен фразами, и водитель перевел:

— Нет, не больной, просто очень старая женщина. Его бабушка, — показал он на хмурого хозяина.

Решив рассеять настороженную недоверчивость, Тереи угостил мужчин папиросами. Хозяин помедлил, взял папиросу, осмотрел, понюхал и положил на глиняный пол возле босых ног. Вся семья внимательно и восторженно следила за ним.

Сальминен открыл круглую жестянку с печеньем, запахло ванилью, на каждом кусочке, кроме наколки, было выдавлено улыбающееся личико, он протянул по штучке детям и женщине, у тех глаза округлились от напряжения, но дар, хоть и: робко, был принят, и тогда профессор принялся хрупать печеньем, без слов показывая, что надо с этим делать. Кто-то из детей слегка куснул подарок, хихикнул, — застыдился, остальные держали кружочки и рассматривали с обеих сторон, как картинки, им явно было жаль грызть такие красивые вещи.