Устыдившись своих мыслей, он сказал бодрым тоном:

— Давай-ка спасать твоих кукол, а то ты их совсем раздавишь. — Он протянул руку и попытался вытащить кукол из их неудобного убежища.

— Не надо! — сказала Миранда. Оттолкнув его руку, она стала сама вытаскивать кукол. Каждую она сердито встряхивала, точно хотела наказать.

Какой я нескладный с детьми, печально подумал Феликс. Наверно, я её только злю, да и сам ничего не выигрываю. Он нащупал куклу в кармане. Было как-то боязно её подарить.

Миранда сидела, апатично уставившись на своих кукол.

Феликс сказал:

— Я сегодня вечером буду в Грэйхеллоке. Привезти тебе что-нибудь? Еще парочку этих… маленьких принцев?

— Нет, не нужно, спасибо. — И добавила яростно, не отрывая взгляда от кукол: — Хоть бы он провалился, этот чертов Грэйхеллок.

— Что это ты, — сказал Феликс, удивленный, немного шокированный этим взрывом. — Чем тебе не угодил бедный Грэйхеллок?

— Там никогда ничего не случается.

В свете недавних событий суждение это показалось Феликсу странным.

— А я думал, где ты, там всегда что-нибудь случается. — В этом смысле ты вся в отца, закончил он про себя. Не завидую я тем молодым людям, которые в тебя влюбятся. И тем, которых ты сама полюбишь.

Она только покачала головой и стала рассаживать кукол на пледе, оправляя им юбки.

— И что на тебя нашло, когда ты спрыгнула с дерева? — спросил Феликс. Он вдруг ощутил злость на эту неласковую девчонку и смутное желание отшлепать её. Ему не понравилось то, что она сказала о своем доме.

Миранда посмотрела на него, и в лице её он увидел некую перетасовку душевных элементов — словно перемена декораций за прозрачным занавесом. Она насторожилась, выглядела собраннее, старше.

Помолчав, она сказала:

— Мне в ту минуту было совершенно все равно, жить или умереть. Это вас удивляет?

Ее снисходительно-вежливый тон ещё больше разозлил Феликса.

— Не особенно, — ответил он. — Такие ощущения вообще свойственны юности. Только едва ли тебе было совсем все равно. — И подумал: а между прочим, она все-таки рисковала жизнью.

— Это было очень нехорошо? — спросила она как маленькая, точно напрашиваясь на выговор.

— По-моему, да. Ты могла серьезно покалечить себя или кого-нибудь другого. И маму свою напугала до полусмерти.

— Да, я поступила очень дурно, — сказала Миранда с удовлетворением. — Как, по-вашему, правда, моя мама прелестная?

Феликс с трудом подавил желание дать ей шлепка.

— Да, — сказал он, — очаровательная. — И чтобы пресечь дальнейшие невыносимые высказывания, продолжал: — И откуда у тебя такое безразличие к жизни? Во многих отношениях тебе живется совсем неплохо. — Глупею я от злости, подумал он. Какой девочке может житься неплохо, если она дочь Рэндла.

Миранда посмотрела на него. Ее большие карие глаза поблескивали, ожившее лицо играло. Потом она отвернулась.

— Иногда мне кажется, что жить дальше нет смысла. Ведь все равно мы все скоро взлетим в воздух. Уж лучше умереть молодой, по своей воле, чем потом медленно умирать от лучевой болезни.

Тон был все ещё снисходительный, но слова её потрясли Феликса. Он в самом деле держался с ней глупо. Только бы она этого не заметила.

— Я считаю, — сказал он, — что жизнь нужно воспринимать как работу. Вот как в армии. Ступай, куда пошлют, делай, что приказано.

— Но вы-то так не делаете. — Теперь в её взгляде была озорная насмешка. — Вы-то можете выбирать себе работу, можете и в Индию поехать, и остаться в Англии.

Хитра девчонка, и все-то ей известно!

— Да, — сказал Феликс, — на этот раз мне повезло. Обычно так не бывает.

— А я хочу, чтобы мне везло всегда.

— Ты ещё мала, — сказал он, немного утомленный этим спором. — Самое важное в жизни — это другие люди, уже по одному этому нельзя уходить из жизни, когда заблагорассудится. „Мы члены друг другу“[30], как говорится в богослужении. Но может быть, ребенку этого не понять.

— А я разве ребенок? — спросила Миранда, сгребая кукол в охапку и не отпуская его взгляда. В глазах её был упрямый вызов.

Феликс опешил:

— О черт, ну конечно, ребенок!

Оба рассмеялись.

— И кстати, — сказал он не совсем уверенно, — у меня есть для тебя подарок.

Он вытащил куклу из кармана и поставил на диван, прислонив к колену Миранды.

Этого она не ожидала. Минуту она смотрела на подарок, приоткрыв рот, выронив остальных кукол. Потом перевела взгляд на Феликса, и теперь в глазах её была мрачная ярость, которую он не смог бы объяснить. Снова обратившись к кукле, она взяла её в руку, медленно потянула к себе, как будто хотела прижать к груди, потом уронила на колени. Всхлипнула, отвернулась, уткнулась лбом в спинку дивана. Еще несколько всхлипов, подрагивающие плечи. Потом она выпрямилась, вытерла глаза, в которых почти не было слез, и сказала сухо:

— Спасибо, Феликс.

Феликс с удивлением наблюдал эту забавную, явно разыгранную маленькую драму. Никогда ему не понять Миранду. Он украдкой взглянул на часы.

Энн медленно шла в гору по тропинке между кустами французских роз. Позади неё прямо вверх поднимался густой белый столб дыма от костра. День был тихий, без дождя, но тяжелый и пасмурный, под желтым небом. Чтобы разжечь костер, Энн взяла одно из ведер со старой бумагой, хранившейся для этой цели в сарае. В Грэйхеллоке ничего не пропадало зря, и Нэнси Боушот была строго приучена сортировать содержимое мусорных корзин. Сейчас, поднимаясь по склону, Энн заглядывала под красные колючие гнутые стебли — не скрывается ли там Хэтфилд. Боушот доложил, что рано утром видел кота в поле, пониже питомника, где он пожирал крольчонка.

От Рэндла, конечно, не было ни звука. Какая-то знакомая Клер Свон сообщила ей, что видела Рэндла в Риме — он завтракал с Линдзи в дорогом ресторане под открытым небом, — и Клер с негодующими возгласами передала эту информацию Энн, тем причинив ей жестокую боль. Логично было предположить, что, поскольку Рэндл находится в Риме с Линдзи, они будут завтракать в дорогих ресторанах под открытым небом. Но слова эти разбудили воображение Энн, и она увидела балдахин из виноградных лоз, и сияющее безоблачное небо, и любовников, склонившихся друг к другу через столик.

Энн уже не могла сладить со своим сознанием. Никогда с ней такого не бывало, это походило на морскую болезнь. Она куда-то неслась так быстро, что рябило в глазах. Образы близких, её собственный образ ширились, расплывались. Все вырастало до чудовищных размеров и в то же время теряло четкие очертания. Ей страшно хотелось отдохнуть, но движение все убыстрялось, ослепляя её и вызывая постоянную тошноту.

Энн уже была отчаянно влюблена в Феликса. После того как она, услышав его признание, с удивлением поняла, что готова влюбиться, спуск к любви совершился неудержимо, как лавина. Между ней и любовью к Феликсу не стояло ничего — ни преград, ни задержек. Стоило увидеть эту возможность — и любовь завладела ею так полно, так властно, что ей легко было себя убедить, будто она любит Феликса уже много лет. Ведь готовилось это долго; и, несмотря на теперешнее безумие, она знала, что это не прихоть и не пустая забава, что любовь гнездится в самых глубинах её существа. Она предъявляла все права на свою любовь к Феликсу, она прочно обосновалась в этой любви.

От Феликса она пока скрывала свои чувства, избегая долгих интимных бесед и отчасти притворяясь, что целиком поглощена Мирандой. Даже в отсутствие Миранды она ухитрялась не расставаться с ней, делая из дочери тему для разговоров и тем самым как бы оставаясь под её надзором. Она боялась, что может потерять над собою власть — броситься в объятия Феликса или упасть перед ним на колени; и от усилий устоять на ногах положительно деревенела, ибо она знала, что, как ни велика сейчас её и его любовь, вместе взятые, подобная сцена увеличит её ещё во сто крат. А по существу, она и до сих пор не знала, как намерена поступить.