Феликс давно свыкся со своей ролью выжидающего, с ощущением, что действуют все, кроме него. Он понимал, что в такой позиции есть некий утешительный фатализм. События пусть развиваются своим ходом, без его помощи, и либо Энн тихо и неизбежно достанется ему, либо нет, и тогда ему не в чем будет себя упрекнуть. Он бы предпочел, чтобы все, что должно случиться, случилось по собственным законам, вдали от него, а он бы пришел на готовенькое. Как он теперь понимал, его все время страшила и отталкивала мысль о необходимости какого бы то ни было объяснения с Рэндлом. Он каждую минуту боялся себя выдать, боялся какого-нибудь недоразумения, после которого придется выступить в открытую, и ему было не все равно, как он при этом будет выглядеть.

Зачем только Милдред с ним советовалась! Она насильно заставила его разглядеть колесики сложного механизма, и перспектива, которая теперь вырисовывалась — единственно возможная, как пыталась внушить ему Милдред, — была тем страшнее, что таила в себе столько привлекательного. Да, это значило связать себя обязательствами, но обязательствами, исключавшими для него всякое личное соприкосновение с Рэндлом. Если Рэндл эффектно, скандально и бесповоротно уйдет со сцены, если Рэндл будет куплен, заклеймен и изгнан, он сможет наконец подойти к Энн открыто и прямо. С помощью адской затеи, о которой рассказала ему сестра — затеи, принадлежащей, между прочим, самому Рэндлу, — это можно осуществить быстро и чисто — то, что иначе тошнотворно тянулось бы ещё и ёще, что в конечном счете все равно неизбежно. Просто он предпочел бы об этом не знать, и было у него почти суеверное чувство, что он может потерять то, чего достиг бы вернее, предоставив события их естественному течению.

Милдред, поглядывавшая на него из своего угла у окна, медленно заговорила:

— Пойми, Феликс, я могла бы тебя от этого избавить. Могла бы дать Хью любой совет по своему усмотрению, не сказавшись тебе. Но с какой стати было тебя избавлять? Почему бы и тебе не приложить к этому руку? Рэндл этого хочет. Хью этого хочет. Результат будет хороший. Ни ты, ни Энн не молодеете. А что выглядит это гадко — так все, что имеет отношение к Рэндлу, будет выглядеть гадко. Насколько я понимаю, тебе не хочется одного — быть хоть чуточку замешанным в деле, на котором ты сам же надеешься выиграть.

Феликс бросил на неё хмурый взгляд и стал на пол. Он нашарил в кармане сигарету, скомкав при этом письмо Мари-Лоры. Спасительная мысль о чести, которую Милдред толковала как трусость, была и в самом деле скомпрометирована. Связать себя или не связать казалось сейчас одинаково скверно, и смущало, что в своем поведении он усмотрел новые, неприглядные черточки. Закуривая, он поднял голову и увидел на дороге рядом с домом свой темно-синий „мерседес“ — стоит и ждет.

Может быть, это Милдред так подействовала на него своей хитростью, но теперь ему было как-то все равно, связать себя или не связывать. А раз так, почему не поступить как хочется, и с этой мыслью он сразу ощутил себя активным, способным сделать наконец что-то не таясь, не виляя, не поступаясь честью. А потом, затмив все остальное, возник образ Энн: Энн близкая, достижимая, его собственная. Милая, милая, милая Энн.

Он швырнул сигарету в камин и сказал сестре:

— Ладно.

— Что значит „ладно“?

— Советуй Хью, как найдешь нужным, и считай, что я вошел в игру.

Милдред вздохнула и встала.

— Спасибо, Феликс. — И смахнула ошметки белых цветов в корзину.

Она приняла его капитуляцию до странности вяло, и он только тут сообразил, что это означает для неё самой, — он как-то успел позабыть о столкновении их интересов. Он сказал:

— Это, конечно, эгоизм с моей стороны.

— Да-да, — сказала она тихо, — будь эгоистом, мальчик, будь эгоистом. Ведь это твое право — ты моложе, и ты мужчина. Для тебя вся эта чертова канитель ещё впереди.

— Одному богу известно, как будет лучше.

— Безусловно. Но теперь что-то по крайней мере сдвинется с места. — Откинув голову, она смотрела вверх на своего высоченного брата, приглаживая пушистые волосы, растирая дряблую кожу под глазами. После возбуждения, вызванного спором, она сразу устала и сникла, казалась слабенькой, берегущей себя старушкой.

Ему стало жаль её. Но он уже дышал более вольным воздухом. Нынче вечером он простится с Мари-Лорой. Он сказал насколько мог суше, чтобы не обидеть ее:

— Прости, Милдред.

— А я рискну. Посмотрим, что получится.

— Правильно. — Он взял её за руки, снова усадил и сам сел рядом. Теперь, когда он был полон решимости, Милдред словно стушевалась, и он сам завладел разговором. — Прежде всего Хью может и не последовать твоему совету.

— Последует.

— И даже если он последует твоему совету, с Эммой у него может не получиться.

— Путь для него будет свободен. А уж он так старается!

— Рэндл может и не убраться. И даже если он уберется, Энн, может быть, не захочет выйти за меня замуж.

— Ну, опять все сначала!

— И даже если Энн захочет за меня выйти, она может решить, что не должна, хотя бы по религиозным соображениям.

— И даже если?..

— И даже если она не решит, что не должна по религиозным соображениям, она может решить, что не должна из-за… Миранды.

— К черту Миранду, — сказала Милдред. — У тебя это какой-то пунктик. Не обращай ты на девчонку внимания.

— Она меня тревожит. Как знать, что скрыто в душе ребенка, да ещё такого, как она? Вполне возможно, что она этому страстно воспротивится. И что не отпустит отца.

Милдред сказала устало:

— Если ты хочешь Энн достаточно сильно, ты её добьешься. Ты получишь, что тебе причитается, Феликс, получишь. И тогда не пеняй на свою судьбу. Это, наверно, мой последний тебе совет до того, как ты пойдешь в атаку. А теперь мне нужно заняться Хамфри.

Она вышла в темнеющий сад, и чуть попозже Феликс увидел, что они неспешно прохаживаются взад-вперед по лужайке — пожилая супружеская пара. Куря сигарету за сигаретой в неосвещенной гостиной, он смутно слышал вдали их голоса. Они звучали непрерывно в долгих летних сумерках, а потом и в полной темноте.

Рэндл протянул чек через барьер. Бухгалтер, человек натренированный, не выказал ни удивления, ни интереса. Как-никак клиенты его были в большинстве люди состоятельные. Рэндл, не столь натренированный, не мог совладать со своим лицом, оно то и дело расплывалось в нервную улыбку, точно его за веревочку дергали.

Картину Тинторетто, без промедления отправленную на аукцион к Сотби, купила Национальная галерея, оставив с носом нескольких американских покупателей, к великому удовольствию культурной публики. Цену удалось поднять достаточно высоко. На следующий день Рэндл получил от отца чек.

Выйдя из банка, Рэндл шел по улице как слепой, нащупывая в кармане новенькую чековую книжку. Чувство освобождения владело им так полно, что он еле держался на ногах. Словно он раздулся до невероятных размеров и в то же время весь костяк, все прочные части были из него вынуты. Он плыл по воздуху, как огромный неуправляемый аэростат. У него не было никаких желаний.

У него даже не было желания увидеть Линдзи. Было роскошное, прямо-таки восточное ощущение, что она к его услугам, но видеть её не хотелось. Да она и сама из некой стыдливости устроилась так, чтобы в день преступления не быть в Лондоне — словно знатная дама, что надменно и брезгливо сторонится места, где по её приказу совершается насилие. Да, это было насилие, и Рэндл им упивался.

После того разговора с отцом ему казалось, что он провел весь разговор во сне, склонил чашу весов в нужную сторону, сам того не сознавая, и, решив „будь что будет“, чувствуя, что им распоряжается неподвластная ему сила, даже не тревожился о том, как воспринята его затея и будет ли она осуществлена. Благая весть дошла до него в немногих словах, чек сопровождала лаконичная записка аккуратным почерком Хью: „Милый Рэндл, при сем прилагаю…“ Но истинные чувства и мнение отца по этому поводу уже не интересовали Рэндла. У него было ощущение, что он убил отца, ощущение, не лишенное приятности. Ведь этим он самому себе прибавил жизни.