Сидя на полу в комнате Стива в мокром зеленоватом свете перед ящиком с солдатиками, он с тоской вспоминал родной дом — чудесный новенький коттедж в Марино, с разноцветной крышей, в тени огромного сухого, шелестящего эвкалипта, — такой чистый, легкий, современный, полы из дорогого дерева джарра, в саду полно лимонов и персиков. Они поселились там всего год назад, когда отец получил повышение по службе, и он ещё не привык к этому чуду. Раньше они жили в Майл-Энде, ближе к Порт-Аделаиде, и только на субботу и воскресенье уезжали в свою хибарку в Виллунга. Теперь праздник длился всю неделю — половину пространства занимало море, внизу был белый песок, над головой — тенистый эвкалипт, а по утрам их будили своими криками попугаи и кукаберры. Да, вот это местечко!

Водворяя в ящик новую горсть солдатиков, он разглядел сквозь просветы между сваленными как попало фигурками, что на дне ящика есть что-то еще. Он выложил их обратно, столько, чтобы можно было просунуть руку. Извлек он на свет очень красивый современный кинжал, военный кинжал, не какую-нибудь игрушку. Кожаные ножны, с которых свисали две цепочки, были темные, мягкие — клинок вынулся из них без усилия, с легким свистом. Он блестел как зеркало, был ужасающе острый. Вот это сокровище, вот это настоящая добыча! Пенн поднялся и, замирая от восторга, потрогал пальцем лезвие и острие. Потом стал разглядывать рукоятку. Черная, с богатой инкрустацией, а на конце в кружке маленькая белая свастика. Наверно, это было оружие какого-нибудь немецкого офицера. Пенн выпустил его из пальцев, и кинжал, трепеща, вонзился в пол у его ног. Он снова вложил его в ножны и сунул в карман. Предмет в высшей степени зловещий, просто восхитительный.

Он ещё раз уложил солдатиков на место, все остальное убрал в шкаф. Взял книжку про автомобили старых моделей. Кинжал приятно оттягивал карман, касался бедра, излучал силу. Он чувствовал, что поднялся на новую ступень самостоятельности, словно на миг уловил едва заметный рывок в таинственном и необратимом процессе взросления. Посмотрел на ящик с солдатиками. Он свободный человек, он сам себе судья и поступит так, как ему угодно. Он решил забрать солдатиков к себе в комнату.

С ящиком под мышкой он вышел в коридор и закрыл за собой дверь. В длинном коридоре, который почему-то именовался галереей, было почти темно: большое северное окно, предназначенное для освещения, замуровали, когда „этот ирландский варвар“, как выражался дедушка, встроил на верху парадной лестницы тесную, холодную комнатенку для какой-то „прислуги“. Теперь коридор освещался с двух концов дома, откуда винтовые лестницы в вихре вычурных, выкрашенных белой краской железных перил вели на башни, и сверху лился холодный, слабый свет. Затворив дверь, Пенн невольно огляделся чуть виновато. И вздрогнул: на лестнице, уводившей во вторую башню, сидела Миранда.

Эта маленькая кузина оставалась для Пенна нерешенной проблемой. Он не мог бы представить её себе заранее, да и не пытался. Однако же привез в своем чемодане некий сверток, помеченный её именем. Но с первых же слов ему дали почувствовать, что он дурак, и подарок так и не был вручен. Чем именно она его отваживала, над этим он тщетно ломал себе голову, глядя, как она, уйдя в себя, точно кошка, играет со своими куклами, и со стыдом вспоминая, что он даже не знает, сколько ей лет, а спросить теперь уже неловко. На Джинн она не похожа ни капельки, это ясно. Взрослые как будто считали, что им следует вместе играть, но её общество стесняло его, и ближе всего к дружбе они бывали в тех случаях, когда она умудрялась раздразнить его до белого каления, а потом выговаривала ему за грубость. Он был убежден, что она очень интересная, совсем особенная девочка. Зеленый эльф, нечто сотканное из зеленого, водянистого английского воздуха. Но нравится ли она ему — это ещё вопрос.

Она сидела на лестнице боком, подобрав под себя ноги, головой прислонясь к перилам, словно ждала его появления, а две её куклы сидели, свесив ноги, ступенькой ниже. Эти три странных существа холодно смотрели на него. Сидя неподвижно там, где кончался полумрак коридора, четкие в падавшем сверху свете, они были точно актеры в момент, когда главный герой застыл на месте в глубине сцены, но от самой их неподвижности в бледном освещении лестничного колодца пьеса казалась путаной, бессмысленной, словно увиденной во сне.

Пенн смутился и сперва решил, что это из-за солдатиков. В следующую секунду он решил, что нет, это из-за того, что она видела, как он выходил из комнаты её умершего брата. А ещё в следующую секунду уже ничего не думал. Он не мог помахать ей — обе руки были заняты, — а слов подходящих не нашлось. Поэтому он ей только кивнул и быстро пошел прочь, к своей башне. Неприятно, что она его видела. Неприятно, что она там оказалась.

В большой, ярко освещенной кухне с каменным полом было тихо, только постукивали костяшки домино и посвистывала новая коксовая плита. Ставни были закрыты на засовы. Ряды синих тарелок смотрели с полок буфета ласково, как голландские ангелочки. Хью прикинул: завтра уже удобно будет сказать Энн, что он уезжает во вторник.

Был вечер субботы, после ужина. За длинным кухонным столом, у которого ножки были жестоко ободраны не одним поколением кошек, а доски от многолетнего мытья стали почти белыми, как прибрежный песок, Дуглас Свон и Пенн играли в домино. Миранда уже легла спать. Энн шила. Хью курил трубку и поглядывал на всех по очереди. Время от времени Энн поднимала голову и улыбалась любому, с кем случалось встретиться взглядом, бледной подбадривающей улыбкой.

Мирная картина, думалось Хью, даже определенно невинная, причем в эту невинность вносили свою долю и Пенн, потому что был так молод, и Свон, потому что был священник, и Энн — более тонко, каким-то излучением своей души. Энн, во всяком случае, держалась на удивление бодро, это и злило Хью, и вызывало невольное восхищение. Сам он не вносил никакой доли, он был зрителем. Впрочем, зрителем он был всегда, подумал он с печальным удовлетворением, знаменовавшим возвращение интереса к жизни. Попыхивая трубкой, он смотрел на счастливую семейную группу. Правда, Рэндл все ещё отсиживался у себя наверху, как невзорвавшаяся бомба. Но даже мысли о Рэндле уже не так тревожили. По какой-то инерции все постепенно успокаивалось, приходило в норму, и Хью смутно чувствовал, что скоро и для него начнется новая жизнь. Опасный поворот пройден. Рэндл десять дней пробыл, можно сказать, в одиночном заключении, и, если во всем выискивать странности, это может показаться странным. Но к чему их выискивать?

Энн, лицо как-никак наиболее заинтересованное, принимала это, по-видимому, спокойно, так спокойно, что Хью, никогда не говоривший с ней на эту тему, подозревал, что тайно она все же общается с мужем. Может быть, отчуждение их — только видимость. Может быть, она бывает у него, когда все спят. Так или иначе ясно: он, Хью, бессилен что-либо изменить. Он раза два заходил к Рэндлу после их разговора об „оформленном мире“, но заставал сына отрешенным, задумчивым, более обычного скрытным. Рэндл упорно пил. Однако же вид у него был умиротворенный, даже довольный, и казалось, он что-то серьезно обдумывает. Это нелепое заточение не может длиться вечно. Даже Рэндл долго не выдержит такой идиотской ситуации. Еще немного, и вернется его нормальное состояние, когда он, раздражаясь от одного присутствия Энн, все же ходит за ней как тень и, находясь в доме, не может ни на минуту выпустить её из виду. Нынешняя его изоляция словно предписанный самому себе отказ от этой раздраженной одержимости, словно воздержание, за которым, можно надеяться, последует заметное очищение всего организма. Возможно даже, что отъезд отца приблизит прекращение военных действий.

Так он рассуждал. Но с благодушным ощущением, что имеет полное право себя побаловать, он уже знал, что, чем бы ни кончилась именно эта ссора, он больше в Грэйхеллоке не останется. Большой равнодушный дом, на который несчастье его и его семьи не произвело никакого впечатления, в котором призраки его горя не находили, где преклонить голову, казался орудием кары, предназначенной не для него. Не он построил эту клетку, он её не заслужил, он может выйти из неё — и выйдет. Позже он всячески постарается помочь тем, кто в ней остался. Но сейчас — хватит с него достоинств Энн, настроений Рэндла, благочестия Свона, капризов Миранды, вульгарного выговора Пенна и бесконечных растрепанных, мокнущих под дождем розовых кустов. Он думал о своей уютной лондонской квартире, о сияющем Тинторетто и жаждал укрыться в этом святилище.