Вот так они с Пашей остались одни, и Иван стал подумывать о пенсии. В июне шестьдесят девятого ему исполнилось шестьдесят, но уходить пока не предлагали — Аннинское сельхозуправление нуждалось в специалистах.

Летом семидесятого Иван много работал в саду, окреп, чувствовал себя гораздо лучше. Его лицо загорело от постоянного пребывания на солнце, он чаще стал улыбаться и шутить. Паша узнавала в нём прежнего Ивана, каким он был в молодости.

А у неё с ногой становилось всё хуже и хуже. Все домашние обязанности взял на себя муж, и после того как Паша побывала в Воронеже у известного хирурга, ей прописали сильнодействующее лекарство. Через какое-то время она снова стала ходить, а вскоре — правда, с палочкой, — вышла на работу в больницу.

Именно в это время к ним зачастила Маша, смазливая, разбитная бабёнка, ни на минуту не закрывающая рот. Ей не было ещё сорока лет, она была женой Анатолия Токарева, рабочего совхоза. Их участки соприкасались огородами, а дом выходил на соседнюю улицу. Маша заходила к Паше то за солью, то за спичками, и ее живой говорок легко переключался с одной темы на другую, а быстрые глаза как бы ненароком пробегали по кухне и комнатам. Она притворно вздыхала, делясь своими проблемами, да рассказывала о своём бестолковом, пьющем муже. Поговаривали, что детей у них не было из-за её бурных похождений в молодости, да и сейчас её синие глаза под чёрными бровями продолжали искриться, а статная осанка и высокая грудь привлекали внимание мужчин. Когда появлялся Иван, Мария деликатно прерывала разговор и исчезала, уважая статус хозяина, и Паша ценила эту её деликатность, тем более что только ценой усилий Марчукова им удалось получить участок в этом районе. Анатолий когда-то был работником МТС у Ивана, и неплохим. Но почему-то после женитьбы запил.

Паша не знала, а Иван не считал нужным докладывать ей, что Мария заходила и когда хозяйки не было дома. Её болтовня носила лёгкий, ни к чему не обязывающий характер, разве что улыбка была щедрее, полные губы обнажали белые, здоровые зубы; как бы невзначай сдвигалась юбка одной рукой, обнажая колено, когда она поднималась по ступенькам, да глаза лучились больше обычного…

Так Марчуковы постепенно привыкли к соседке, и даже иногда Мария помогала Паше убраться по дому, учитывая её трудности с ногой. Паша считала необразованную женщину ниже положения, которое занимала их семья, и относилась к ней снисходительно.

Гром грянул среди ясного дня неожиданно. В один из последних летних дней Паша пришла с работы чернее тучи, сразу легла на диван и разрыдалась.

— Пашенька, что случилось? — присел рядом Иван.

— Это тебя надо спросить, что случилось! — ответила она сквозь рыдания. — Опять ты за старое! Конечно, кому нужна хромая жена!

— Да в чём дело, в конце концов? Ты можешь объяснить?

— Уже в больнице говорят о тебе и нашей соседке!

— Вот те раз, ты в своём уме?

— Я-то в своём, а вы с ней совсем спятили! Давай эту гадюку сюда!

Оказалось, что «гадюка» уехала в деревню, к своим родителям. Пока шёл к соседям, Иван вспоминал её разговорчики о том, что «его жёнка совсем больна, а он-то мужик хоть куда!», её игривые телодвижения, которые можно было расценивать как угодно… Она даже пыталась его один раз приобнять, пришлось осадить женщину, повысив голос: «Маня! Оставь эти шутки, а то скажу Анатолию!» «Ой, пужалась я тваво Анатолия!» — отвечала соседка.

Иван не оставил так этого дела, съездил в больницу к санитарке, распространявшей слухи. «Дык ить сама ж Машя и болтала про всё. Говорить, ты — ейный мужик, и что, дескать, ты у неё в кармане. А мне Пашу жалко!» — бормотала пожилая женщина.

В доме воцарилась невыносимая обстановка. Паша не верила мужу и засела писать письма сыновьям о том, что стала никому не нужна, что всё, что она сделала для «папы» и для детей, теперь не имеет смысла и что ей лучше умереть, чем жить в такой невыносимой обстановке. Причём саму суть дела она не объясняла, и сыновья, переписываясь меж собой, решили, что её болезненная мнительность связана с травмой. Александр прислал письмо, в котором успокаивал мать и скоро обещал приехать в отпуск.

Иван решил подавать в суд на соседку Токареву, но Паша воспротивилась: «Не хватало нам шума на весь Аннинский район! Вот так тебе платят за твоё добро! А может, ты и раньше с ней путался, а теперь решил поселить под бочок?»

Марчуков хватался за голову двумя руками и уже перестал чувствовать под ногами землю. Он приходил на работу и ловил взгляды с затаённой улыбочкой или откровенные усмешки. За что на его голову свалилось это, когда, вырастив детей, он уже думал о спокойной и размеренной жизни в собственном доме? Разве люди хуже диких собак, которым не живётся в своём жилище и они стремятся обгадить чужое, чтобы оставить на нём метку своего запаха, метку своего несчастья? Да, у Мани нет детей и муж пьяница. Да, у них маленький домик с малюсенькими окошками, за которыми никогда не рассветает и никогда не поют песен, а он возвел дом большой, с просторными светлыми окнами, из которых слышны песни. Как же он раньше не разглядел эту простушку Маню? Он попытался всё это вновь и вновь объяснить Паше, но жена не хотела его слушать. Не было больше сил ходить на работу, и в первых числах октября он решил взять больничный.

Стоял на редкость погожий солнечный день, и он пошёл пешком до райкома. По дороге почувствовал боль за грудиной и энергично растёр ладонью правый бок. Боль отступила. Запахи осени кружили в воздухе вместе с листвой, и он, проходя под клёном, поймал в ладони багровый лист, похожий на пятерню. С этим листом и зашёл в свой кабинет. В помещениях ещё никого не было, и он подумал о том, что пришёл слишком рано, но и находиться дома в этот ранний час ему не хотелось — Паша не разговаривала с ним и всё время плакала.

Иван присел за стол и принялся разбирать бумаги. Неожиданно вернулась боль. Своими железными пальцами она обхватила его грудину, он почувствовал, что нечем дышать, хотел подняться со стула, но стал оседать головой на стол: утренний свет померк в его глазах.

Врачи скорой помощи расстегнули на нём рубашку, сделали укол, положили на носилки. Пульс прощупывался. Один из санитаров, пожилой дядька, осторожно вытащил зажатый в его руке кленовый лист и положил в карман пиджака, которым накрыли Марчукова: «Может, в больнице ещё на него посмотрит?» Его повезли в больницу, которую он строил и которая оказалась последним прибежищем одинокого сельского романтика, мечтавшего собирать с родной земли небывалые урожаи.

вовсе вдруг пропадает. «Аритмия!» — думала она, поправляя трубку капельницы. Главврач Ядыкина сказала: «Остановка сердца.» «Но у него никогда не болело сердце!» — вмешалась Паша. «Возможно, на фоне лёгочной эмболии. С таким лёгким, как у него, возможна закупорка сосудов». «Может, его надо срочно везти в Воронеж?» «Этого делать нельзя, надо прокапать капельницы, восстановить сердечный ритм!»

— У тебя сердечко прихватило, родной! Не делай резких движений. Ядыкина говорит, прокапаем капельницы, и всё образуется. Ты у меня не такое выдерживал.

— Пашуня. ничего не было! Ты веришь мне? Это мерзкая, лживая баба. — с трудом шептали его губы.

— Молчи! Тебе надо отдыхать и ни о чём не думать. Я уже всё знаю, прости меня и выздоравливай. Я буду с тобой. Санька телеграмму дал. Завтра приезжает. Он в отпуске, ездил по Прибалтике, заехал к Боре, у нас планирует пробыть неделю.

— Хорошо. Хоть увидимся.

На тумбочке, покрытой белой салфеткой, рядом со стаканом воды лежал багровый кленовый лист. Паша не спрашивала, откуда он, но и выбрасывать не решалась. Ей принесли в палату вторую кровать, и она ночевала здесь, поминутно вскакивая по ночам. Иван спал плохо, часто просыпался, жаловался на боли в груди. Она сама делала ему уколы.

Эти октябрьские дни выдались на редкость солнечными — лучи светила, дробясь о густые кроны сосен, заглядывали в палату с утра, играли бликами на белых стенах, в форточку залетал насыщенный осенней свежестью воздух.