На третьи сутки днём стало заметно теплее, в окнах вагона появились хлопковые поля, на полустанках возле плетнёвых мазанок толпились старики казахи, предлагая помидоры, дыни. Паша хотела купить дыню для Бори, но потом отказалась от этой мысли. Ей предстояло нести в эту жару на себе скатку шинели, рюкзак.

В Чимкенте до детского дома она добралась на попутке. Под детский дом была переоборудована бывшая школа. За забором стояли высохшие акации, под ними на пыльной площадке носилась босоногая ребятня. С замирающим сердцем, Паша остановилась, надеясь увидеть своего мальчика: а вдруг она его не узнает? Но нет, его здесь не было.

В кабинете заведующая детским домом, пожилая казашка, с любопытством смотрела на старшего лейтенанта медицинской службы, приехавшую в такую даль из самой Москвы.

— Боря Марчуков? А его забрала женщина, с неделю назад. Чуть постарше Вас будет.

Паша выронила вещмешок из рук:

— Как? Кто его мог забрать? Куда забрали?

— Сейчас, сейчас. Посмотрим.

Заведующая наклонилась над амбарной книгой:

— Вот: Киселёва Анна Ивановна. Вот её паспортные данные.

— Куда они уехали?

— Они отправились в Чимкентский военкомат, вместе с представителем из военкомата.

Через час Паша была у военкома Чимкента.

— Да Вы не волнуйтесь, присаживайтесь! Всё хорошо с Вашим сыном! — уговаривал её высокий полковник. Под орденскими планками боевых наград на груди полковника висела на перевязи высохшая рука.

— Тут такая история! Мы призвали Вашу сестру в действующую армию, но она проявила завидный характер. Даже не знаю, как ей это удалось, но через десять месяцев она вернулась. Она заявила мне: «Я этого мальчика не брошу! Его мать, моя сестра, на фронте. Я не дам ему остаться сиротой!»

Здоровой рукой военком снял трубку и тут же дозвонился в Манкент.

— Вот видите! Они в Карабулаке.

Чтобы попасть в Карабулак, Паше нужно было снова сесть на поезд до Ман- кента. В поезде она уснула и проехала Манкент. Сошла ночью на полустанке, спросила у путевого обходчика — единственной живой души, — где дорога на Манкент. Ночью было холодно, пришлось надеть шинель. До Манкента — тридцать пять километров. Поезд в обратном направлении ожидается только через сутки. Паша подумала, что в детстве она ходила и бо льшие расстояния через лес, а здесь была степь, лунные проблески из-за редких облаков убегали к далёкому горизонту. Она закинула вещмешок на плечи и пошла по твёрдой пыльной дороге, уходящей за невысокий холм: зыбкий холодный свет только подчёркивал пустынность этого места.

… Паша шла уже около двух часов. В песке по обе стороны дороги слышалась какая-то возня, писк грызунов напоминал о том, что мелкие хищники тоже не спят. В поезде она слышала о стаях шакалов, которые стали перебираться поближе к жилью, к дорогам. Она глянула на свою союзницу луну: та спряталась за облако, Паша почувствовала тревогу и на всякий случай положила руку на кобуру с револьвером.

Она обернулась назад и увидела свет фар. Неужели машина? В это невозможно было поверить! Свет приближался, Паша встала посреди дороги, не веря своей удаче.

Грузовая машина остановилась в клубах оседающей пыли, из кабины появился человек в форме. «Залезай в кузов!» — крикнул он.

В кузове было ещё четверо мужчин: милиционер с винтовкой и трое казахов со связанными назад руками. Как выяснилось, в Манкент везли пойманных дезертиров.

Крестьян-казахов сгрузили в милиции, дальше машина военкомата отправлялась на сборный пункт. Паша уговорила водителя прихватить её с собой и высадить на дороге в Карабулак. «Э, женщина! Зачем в ночь? Переночуй на сборном пункте, места есть, утром найдёшь попутка», — настаивал молодой казах-водитель. До Карабулака пятнадцать километров, это два с половиной часа пешком, высчитала Паша, но всё же стояла на своём. «Дорога от моего гаража недалеко, доедем, я покажу», — деловито сообщил молодой сын степей.

Был первый час ночи местного времени, Паша думала о том, что если останется ночевать, то потеряет ещё сутки из десяти, отпущенных ей на отпуск.

На сборном пункте Паше снова повезло: в телегу, запряжённую лошадью, грузил свои музыкальные инструменты ансамбль народной музыки из Карабулака. Они выступали перед призывниками, потом загостились у родственников, но в Манкенте остаться не захотели, решили ехать домой ночью. Возраст казахов был более чем почтенный, но три музыканта сразу согласились взять с собой девушку со звёздочками на погонах.

Один из музыкантов оказался народным акыном — сочинителем песен. Всю дорогу он распевал под нос самую длинную песню, которую слышала в своей жизни Паша. Вероятно, почтенный аксакал пел о бескрайних просторах степи, о дороге, ночном небе, звёздах. Одеты все трое были в тёплые стёганые халаты, подпоясанные цветастыми платками не первой свежести, на головах — тёплые шапки из овечьей шерсти. Казахи сидели на досках телеги, поджав ноги, что казалось Паше немыслимым: она пристроилась сзади, свесив ноги с ходка. Вскоре Паша стала засыпать под мерный скрип колёс и монотонную песню, голова её стала клониться набок, и она вздрагивала, боясь свалиться с телеги.

— А ты ложись, дочка! Ложись, не бойся! — ласково сказал ей седобородый, тот, что сидел ближе. Он бросил ей под голову мешок, набитый сухой травой.

Паша отметила про себя, что старики сдержанны, не пристают к ней с расспросами. В её деревне за несколько минут попутчики умудряются узнать всё о новом человеке… Когда она сказала, что едет забирать сына, назвала его имя, имя сестры, она тут же услышала то, что ожидала: в небольшом селении жители знают друг о друге всё.

— Наш доктор Аня с мальчиком живёт у почтенного Бекбулата. Был род, однако, большой, но старики одни осталися, с внуком.

Паша проснулась, когда телега остановилась. Было темно, и она едва различала рядом полуразрушенную от времени глиняную стенку-забор.

— Приехали, дочка!

Казах подвёл Пашу к проходу в стене с незакрытой калиткой:

— Иди туда прямо! Двери у нас не закрывают!

— Спасибо вам большое!

Мелкими шагами Паша пробиралась к двери, пытаясь привыкнуть к темноте. Очертания мазанки с крышей, крытой то ли соломой, то ли камышом, обрисовались на фоне более светлого неба. Дверь от толчка поддалась, жалобно скрипнула, и Паша оказалась в непроглядной темени. Вытащила коробок из кармана шинели, чиркнула спичкой, увидела вторую дверь, покосившуюся, тёмную от времени. Она зашла с горящей спичкой в небольшую комнату, увидела двух женщин, спящих на полу, кто-то спал на единственной кровати. Спичка погасла.

— Аня! — позвала она негромко, потом громче: — Аня, проснись!

— А? Что? Что вам, Мария Фёдоровна? — отозвался знакомый сонный голос от кровати.

— Это я, Паша! Аня вставай! — говорила Паша, дрожащими руками доставая вторую спичку. Слабый огонёк высветил расширенные глаза сестры, и она тут же то ли крикнула, то ли простонала:

— Пашуня!

Наконец-то она окончательно проснулась, зажгла керосиновую лампу на табуретке, бросилась к Паше, разрыдалась, обнимая её.

— Как Боря? Где он? — спросила Паша, отстраняя сестру руками.

— Да всё нормально. спит на кровати. — сквозь рыдания выдавила Аня.

Паша осторожно пробралась среди спящих, отвернула лоскутное одеяло, в тусклом свете керосиновой лампы увидела худенькое личико и поняла: с едой тут не богато. Слёзы потекли у неё по щекам, она поцеловала сына, вернулась к двери и стала лихорадочно выворачивать запасённую провизию из рюкзака. Несколько девчат, зная, что она уезжает за сыном, отдали ей свои сухие пайки.

Они сели на табуретки за единственный стол и, перебивая друг друга, стали говорить, говорить.

— Подожди, Аня! А это что за женщины, тоже эвакуированные?

— Представь себе! Они приехали только вчера, их прислал за Борей Иван Петрович. Это Мария Фёдоровна Струкова, вторая — Настя. Так что весь совхоз Петровича в полном сборе!

Аня говорила своим обычно громким голосом, не заботясь о том, что может разбудить спящих женщин. Она принялась стелить на полу для себя: