Нынче вечером он решил разыскать своего кузена, прежде чем Питер разбазарит все свое состояние: этот белокурый гигант снял себе жилье в шумной таверне, недавно переименованной в «Дрейк и якорь». Немедленно какой-то шутник со склонностью к каламбурам на ее вывеске нарисовал масляными красками дикого селезня, уютно, хоть и не очень естественно, устроившегося на якоре[68].
Здесь вечер за вечером Питер Хоптон царствовал в пивной, бесплатно угощая выпивкой и закуской любого разорившегося морского волка, который мог утверждать, что когда-либо плавал под флагом любимицы нации.
Разумеется, щедростью Питера пользовались стайки юных и миловидных девчонок, но они любили его также за добродушие, удивительную силу и терпимость. Его доблестные подвиги в кровати быстро завоевали ему легендарную славу вдоль и поперек Холодной Гавани, этой беззаконной трущобы.
Порой старшему артиллеристу доставляло удовольствие затаскивать к себе в постель трех хихикающих шлюшек одновременно, и часто он поддерживал дух в таверне своими веселыми шутками до первых петухов. Понятно, что вскоре перед Новым годом у Питера на причинном месте появился бубон, положивший хоть и временный, но мучительный конец его беспутству.
Когда Уайэтт застал его в кабаке, здоровенный детина сидел в изолированной комнатушке, которая впоследствии будет называться «салон бара», в компании с нездоровым на вид желтолицым парнем и крупным носатым голландцем. Что-то побудило Генри задержаться в большой комнате пивной и подслушать разговор, который велся внутри, в маленькой. Двое незнакомцев слушали словно завороженные сильно детализированный красочный рассказ Питера о любовных утехах со своими служаночками из племени монокан.
Человек с желтоватым лицом, когда появился Уайэтт, опустил свою кружку на стол.
— Отчего бы тебе не стремиться вернуться в эту Америку, о которой ты говоришь, — мрачно проговорил он. — Следующей весной хорошо будет тому, кто переберется туда.
— Это почему же?
— Хочу, чтобы ты знал, приятель, что в этот самый час в Лиссабоне стоит больше четырехсот пятидесяти военных кораблей.
Голландец посмотрел на него с тупым изумлением,
— Но это же невозможно. Такого количества кораблей не найдется во всей Испании.
— Я что, вру? — прорычал желтолицый, порываясь встать.
— А ты их считал? — спросил Питер.
— Лопни мои глаза, считал, хотя и не полностью, — признался желтолицый. — Я бросил счет на двухстах шестидесяти, но там явно было много больше, и одному Богу известно, сколько еще стоит в Кадисе и сколько находится на пути из Средиземного моря.
— Йа, — кивнул голландец. — Об этом я ничего не знаю, но слышал, что герцог Пармский собирает двадцать две тысячи пехотинцев и скоро поведет их через Фландрию.
Желтолицый позволил себе успокоиться.
— Вполне похоже на правду. Вчера я слышал от одного матроса с корабля капитана Феннера, что на западных границах Испании и Португалии скопилось сорок девять тысяч пехоты, двадцать шесть сотен кавалерии, двенадцать сотен хорошо обученных канониров и около десяти тысяч моряков.
В том, что эти цифры преувеличены, Уайэт не сомневался, и тем не менее… тем не менее, не проходило и дня, чтобы не поступали с континента пугающие новости, которые быстро распространялись в припортовом Лондоне.
Мимо Уайэтта пролезла с виду слегка набравшаяся, отдающая потом бабенка с завитыми, окрашенными в оранжевый цвет волосами — по моде, введенной ее величеством и двором.
— Э, да тут Питер Игривый. Как поживаешь, козленочек?
— Убирайся, пьяная шлюшка, — прорычал Хоптон. — С тобой и тебе подобными я дел не имею.
Девка рассмеялась и показала ему язык, но все же удалилась, явно разочарованная. Только тогда Питер, который до этого сидел спиной к Уайэтту, заметил своего кузена. Он шумно и радостно расхохотался и тяжело подошел к нему, раскрывая объятия. Затем заказал холодную птицу, вареную капусту и кружку лучшего эля.
— Как поживает твоя милая женушка? — наконец осведомился он. — И твоя малышка?
Уайэтт улыбнулся, он знал, что Питер с необычным теплом относится к детям.
— В целом хорошо. Вот только Генриетта засопливилась.
— Тогда повесь ей на шейку срезанную дольку свежего чеснока — лучшее средство от этой напасти, — посоветовал Питер, глубоко затягиваясь из почерневшей глиняной трубки и выпуская такое количество дыма, что желтолицый зашелся в кашле. — Между прочим, кузен, говорил я с одним из Сент-Неотса. Вспомни: Джо Элвин, который жил рядом с мельницей Диддингтона.
Как обычно, при упоминании Сент-Неотса Уайэтт напрягся, насторожился.
— Да, помню. И что там интересного? Мой уважаемый тесть все еще торгует тканями?
— Да, но Джо сказал, что старик стал частенько прихварывать. Говорят, он мечтает поцеловать свою любимицу-дочку еще хоть разок перед тем, как его отнесут на кладбище.
— Я бы рад свозить ее домой, — ответил Уайэтт, — да не осмеливаюсь. Причину ты знаешь прекрасно.
Он снова увидел себя вылезающим из тюремного окна в Хантингдоне и бегущим со всех ног по лесу в родное селение. Странно, как часто он совсем забывал, что в глазах закона они с Питером — убийцы, сбежавшие от королевского правосудия. Он радовался, что Сент-Неотс — такая крошечная деревушка и что до ухода на службу к капитану Фостеру он совсем не выезжал за пределы Хантингдона ни на юг, ни на север.
— Возьми свой плащ, Питер. У меня есть сведения о фрегате, захваченном у итальянцев, который, возможно, нам подойдет. Давай хоть поглядим на него.
Питер снова появился через минуту в темно-синем плаще и конической кожаной шляпе с плоским верхом, из-за очень низких полей напоминающей сахарную головку.
Опытным глазом Уайэтт установил, что этот построенный французами фрегат будет получше изношенной старой «Катрины»и крепкой, но тихоходной «Надежды». К тому же фрегат был крупнее — водоизмещением в сто восемьдесят тонн, как сказали его продавцы, — и потому достаточно тяжеловесным, чтобы справиться с предатедьской зыбью и теми поперечными течениями, из-за которых Узкое море имело дурную репутацию.
Хозяин трофейного судна, видя на лицах Питера и Генри глубокое удовлетворение, заломил астрономическую цену. И прошло целых три дня в торгах, — на всякое предложение следовало контрпредложение, — пока наконец Уайэтт и продавец не ударили по рукам, сойдясь на цене в 987 фунтов. Питер взял на себя львиную долю, но взбесился, как бык на покрытии коров, когда Уайэтт сказал, что имеет право менее чем на пятидесятипроцентный доход с их фрегата, который они решили назвать «Морской купец».
Для Уайэтта теперь начинался один из счастливейших периодов его жизни. Он переправил свой быстроходный, с низкими надстройками фрегат в Львиный док и там внимательно осмотрел его парус за парусом, брус за брусом, вникая во все даже самые мелкие детали его рангоута и бегучего такелажа. Все, что не было в лучшем состоянии, он немедленно продавал за любую предлагаемую цену.
Вот когда опыт продолжительной службы Уайэтта на королевской верфи ему пригодился. Он безошибочно выбирал самые выгодные позиции для орудийных портов. Фрегат, как решил Генри, может вместить десяток орудий, ведущих огонь по борту, и столько же кулеврин и фальконетов, установленных в вертлюгах вдоль поручней, для стрельбы в настил по палубам вражеских кораблей или для отражения идущих на абордаж.
Однажды вечером Кэт покинула свой хотя и приятный на вид, но, однако, холодный и темный каменный коттедж у Бэтл-бридж, чтоб взглянуть на «Морского купца». Проникшись интересами супруга, она близко познакомилась со всеми вариантами корпусов, какие видела проплывающими по Темзе. Более того, она могла по обводам корпуса угадать, какую скорость способно развить судно, могла оценить, правильно или неправильно расставлены его мачты.
— Он действительно красавчик, — очарованно пробормотала Кэт, сжимая руку супруга, — и, похоже, славно будет сражаться, когда на нас пойдут испанцы. А как насчет команды?
