Из маленьких местных каботажных и рыболовецких судов многие пришли сюда из полусотни крошечных портов, разбросанных вдоль побережья Бискайского залива.
Однако самого серьезного внимания Уайэтта удостоился выкрашенный в желто-серебристый цвет королевский галеас[10], прочно прикованный якорями у входа в гавань. С его бизани над треугольным латинским парусом безжизненно свисал знакомый красно-желтый флаг Кастилии и Арагона. Затихающий бриз даже с такого расстояния доносил неописуемо тошнотворный запах тех жалких галерных рабов, которые до самой смерти обречены были оставаться прикованными к скамьям для гребцов.
Уайэтта передернуло. Во время первого своего плавания в Испанию он поднялся однажды на борт подобного судна и ему стало муторно и страшно от зверской бесчеловечности увиденной им картины — множества иссеченных хлыстом грязных и почти голых людей, которые умирали от голода. Рабы, как убедился он, справляли свои естественные потребности, просто соскользнув со скамьи назад. Экскременты падали на балласт, чтобы вонять, разводить мух и гнить до тех пор, пока их раз в неделю наскоро не смывали в клоаку.
Вскоре вся эта масса стоявших на приколе судов придвинулась ближе, и Уайэтт, с беспокойством на широком медно-коричневом лице, повернулся к Фостеру:
— Джон, не заприметил ли ты еще какой-нибудь английский флаг кроме нашего?
— Пока нет. Прежде я никогда не заходил сюда, но ради компании я не прочь бы повстречаться с отечественной посудиной, одной или парочкой.
— В таком случае, не благоразумней ли бросить якорь подальше, возле тех вон судов?
Суперкарго тут же замахал коротенькой толстой рукой, протестуя.
— Чем дальше от берега, тем меньше у меня будет покупателей. Поэтому, молю вас, поставьте судно на его обычное якорное место — у причала напротив Генуэзского дома.
Джон Фостер поколебался, озадаченно расчесал свою всклокоченную бороду толстыми пальцами и позволил своему единственному налитому кровью серому глазу — другой он потерял во время жаркой схватки с фламандскими пиратами у берегов Флашинга — оглядеть ряд маячивших впереди снастей и стеньг. Хм-м. Стоит задуматься над этим, казалось, очень странным фактом, что на виду не было ни одного английского флага — особенно если учесть, что рядом с адуаной, или иначе — королевской таможней, стояло пришвартованное судно, по его убеждению, очень похожее на каравеллу «Дельфин» из Дувра.
— Может, началась война? — рассуждал Генри Уайэтт вслух. — Нет, нас не просили показать опознавательные, и у пушек форта Кастелло не стоят орудийные расчеты.
Капитан «Первоцвета» отдал неожиданный приказ развернуть судно по ветру.
— Стану на якорь здесь.
Предупреждая возражения суперкарго, он добавил:
— Терпение, дружище Гудмен, и все выяснится, я свяжусь с этой иностранной пристанью, и как можно скорее. По-моему, осторожность нам не помешает и лучше убраться отсюда подобру-поздорову.
Как только паруса «Первоцвета» захлопали и затрепетали, его команда вскарабкалась на мачты, словно стая косматых обезьян, чтобы взять на гитовы блинд, марсели[11] и потрепанный непогодой главный нижний прямой парус еще до того, как грубый якорь барка пошел, пуская пузыри, на дно сквозь мутную желтую воду.
Стоило только английскому судну стать на якорь, как от берега тут и там отчалили лодки, доставляющие провизию на суда; они напоминали гигантских водяных жуков. Ни одна из них не предложила ни рыбы, ни фруктов, ни прочих продуктов питания — только керамическую посуду, скобяной товар или изделия из кожи.
Проследив до конца за тем, как убираются паруса, Уайэтт распорядился, чтобы подготовили судовую шлюпку: он хотел сплавать на ней в контору коменданта порта. Дожидаясь, пока исполнят его команду, он смотрел, как солнце вновь появилось из-за гряды свинцово-серых облаков и залило всю гавань сиянием, устремившись в погоню за ливневым шквалом по красным черепичным крышам Бильбао и вверх по ряду голых холмов, пока наконец не выткало яркую радугу над руинами сторожевой башни, поставленной еще древними римлянами.
Лучи солнца ненадолго осветили большой золотой крест на зеленоватом куполе собора и придали искусственный блеск фасаду дворца коррехидора.[12]
Живое воображение Кэтрин Ибботт определенно оценило бы живописность богато украшенного дворца коррехидора, беспорядочную смесь лавок под красными крышами и эти огромные склады, видневшиеся за бесконечным разнообразием торговых судов. Да, милая Кэт, так чудно играющая на цимбалах и поклонявшаяся всем искусствам, несомненно, ахнула бы, увидев драгоценные камни сложной филигранной работы, прекрасную керамику и предметы одежды из кожи, чем славился этот порт.
Что же до него самого, Уайэтт никогда не прекращал восхищаться изготовляемыми здесь прекрасными шишаками, саблями и кирасами. Во время нынешнего визита он намеревался купить прочную бильбо — очень красивую саблю с тяжелым клинком, названную так по имени того же самого города.
Он от всей души надеялся, что мастер Гудмен окажется правым в своих предположениях, что эти засоленные и копченые свиные бока, дюжие бочки засоленной говядины, капуста и связки вяленой рыбы, наваленные в трюме «Первоцвета», принесут на его долю достаточно прибыли, чтобы позволить ему купить брошь — одно из чудесных украшений из золота, инкрустированного на стали, какие могли изготовлять только мавританские рабы. Как прекрасно подошло бы такое украшение к бледной красоте Кэт Ибботт.
Мысли Уайэтта улетели в Англию.
Чем могла бы быть занята в этот же самый весенний денек старшая дочка франклина[13] Ибботта? Она никогда не брезговала работой на ткацких станках своего батюшки и не прочь была скоротать долгий день над своей самопрялкой, но поскольку ее отец стал франклином в округе Святого Неотса в Хантингдоншире, она задирала свой очаровательный носик, когда дело касалось доения коров или такой некрасивой работы, как чистка принадлежавших семье курятников.
Какую позицию мог бы занять франклин Ибботт по возвращении его, Уайэтта, в Сент-Неотс? Стал бы он, со всей серьезностью, возражать против зятя, который в свои двадцать два года достаточно преуспел, чтобы иметь четверть доли в «Первоцвете»? Разумеется, если это плавание окажется успешным, он может стать равным партнером мастера Джона Фостера с половинной долей владения. Он поморщился над бортовыми поручнями. Если бы только мамаша Кэт, эта сварливая ведьма, не была преисполнена такой непоколебимой решимости выдать ее замуж за джентльмена, лучше обеспеченного всем, что нужно для этого мира.
Ему придавало смелости знание того, что ежегодно накапливались небольшие состояния предприимчивыми молодыми флотоводцами, не отмеченными особо ни знатностью, ни богатством, такими, как легендарный сэр Френсис Дрейк. Великий мореплаватель всего лишь немного превосходил его по возрасту, когда разграбил город Номбре-де-Дьос на американской земле и впервые пощипал бакенбарды короля Испании. Хоукинсы, те, что помоложе, Джон и Ричард, оба выжали порядочно золота из испано-американских портов и коммерции.
Уайэтт в который раз устремил свой мысленный взор к тем переделкам на борту «Первоцвета», которые он намеревался произвести, если бы стал его капитаном и наполовину хозяином — ведь Джон Фостер давно уже облюбовал для себя там, в Маргейте, некое очаровательное суденышко, кромстер. Пара орудий, установленных на носу «Первоцвета», и пять лишних футов, добавленных к каждой из двух его толстых коротких мачт, сделали бы судно более удобным в управлении и более пригодным для обороны, не уменьшив при этом сколько-нибудь заметно его грузоподъемности.
Если придет тот счастливый день, когда он, Гарри Уайэтт, станет капитаном торгового судна, тогда уж он гораздо тщательнее подберет себе команду, нежели это сделал одноглазый Джон.
